Касьян остудный

— Ты всем скажи.

— Поедет этот самый, игривенький.

— Это кто же?

— Да этот самый скупщик Жарков, улыбчивый все. Вот мама его игривеньким и прозвала.

— Когда мы от него только избавимся.

— Не мешай, — загорячился Ванюшка. — Вот они и поедут. Значит, Жарков и сам Ржанов. Ржанов меня зазывал, да я что, враг, что ли. Наотрез.

— Ржанов небось ружье берет? — спросила Валентина Строкова.

— А то. Кривой спит с ружьем. Под одеялом промеж бабы положит и спит. А с хлебом в дороге, как без ружья.

— Один Титушко без всякого ружья всех врастяжку уложит.

— Вот разве Зимогор.

— Милиционер же есть с наганом.

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Поплыл опять хлебушко.

— А я так думаю, — сказал колесный мастер Влас Зимогор. — Я так, мужики, думаю. Партизанить надо было в гражданскую, когда Колчака били. А теперь время отошло партизанить. Это ведь не игрушка. А дай-ка Мишка стрельнет с перепугу. Кто тогда, Егор, будет твоих ребятишек вскармливать?

— Ты, Влас, почему меня вдруг застрелил-то?

— Я к примеру.

— Может, тебя первым Мишка ухлопает.

— Я, мужики, затем и слово взял, сказать: в нападение я не ходок. Нет и нет.

— Спужался, — надорванным смехом отозвался Ванюшка Волк. — А еще красный партизан. Эх ты!

— Потому и не пойду на мирный обоз, как я боевой красный партизан. Понял, Волк? И помалкивай. Надо по-советски. Законно. Мало ли что прикажет Мошкин. Спекулянта Жаркова, верно, арестовать и в город представить. А Ржанова и других мужиков, коим хлеб мешает, упредить, так, мол, и так. Государству хлебушко, и все тут.

— Разве не говорено, Влас Игнатьевич, — сказал Умнов. — По строгости закона предупреждали, по статье сто седьмой. Да вот неймется. А как хлебушко заберем без копеечки да на самого Мишку дело заведем — тут и резон весь, — Умнов хлопнул ладошкой по столу: — Двадцать пять процентов взятого хлеба пойдут в кредит бедноте — это и есть законно. А ежели ты, Влас Игнатьевич, не поддерживаешь актив бедноты, то мы неволить не станем, потому как у нас нет права на тебя власти.

— Значит, я пошел. Ведь я думал, вы за колхоз болеть собрались. Вдругорядь, Яков Назарыч, на такие дела меня не вызывай.

— Насчет других разов погодим говорить, а теперь-то, Влас Игнатьевич, надобно опнуться здесь, огласки бы делу не вышло.

— А я не из болтливых, Яков Назарыч, — сказал Влас Зимогор и пошел к двери, хрупая подсолнечной шелухой, усыпавшей пол.

— Стой, Влас Игнатьевич, — крикнул Умнов. — Стой, говорят! Чего осердился-то?

Зимогор остановился у порога и, отпустившись от ручки двери, вернулся к столу, где сидел Яков Умнов. От волнения сбился на шепот:

— Ты, Яша, на меня не покрикивай. Собрались тут, понимаешь… Где ты был в гражданскую? Ты, Яша, в бане под полком сидел, а мой брательник, годом старше тебя, в разведке погиб от рук белых. Не прытко-то бери. Каждому цену знаем.

Зимогор при полном молчании вышел из избы, и когда прохрустел снежок под окнами, Умнов сказал:

— Чистый перерожденец.

— Я тоже пойду, Яков Назарыч, — сказала Валентина Строкова.

— Можешь. Который час, мужики?

Было решено обоз задержать при выезде из деревни, а так как изба Егора Бедулева была второй с краю, то и ждали удобного времени, не выходя из избы. Сидели вокруг железной печки, раскалившейся докрасна. Из прогоревших боков ее валил дым, да того больше надымили табаком и печенками, которые пекли и на углях и сверху на железе. Не спали и ребятишки, с глупым весельем поедая печеную картошку вместе с обгоревшей кожурой, наравне со взрослыми дули голый кипяток, а потом босиком выскакивали на ледяное крыльцо и протачивали без того весь источенный вокруг желтыми норками снег. Тяжелые отсыревшие двери закрывались плохо, и Ефросинья Бедулева то и дело окрикивала с полатей:

— Двери-то, окаянные.

Сам Егор в одной рубахе, босый, сидел на опрокинутом ведре и подбрасывал в железку дровца. Прожаренная у огня бородка его кротко замаслилась и курчавилась вся в малиновом жару, глаза весело вспыхивали; тонкие руки совались в затаенно-радостном беспокойстве.

— Взошел — до снегу еще было — взошел и прямотко без разговорчиков к столу, — уж раз пятый брался Егор рассказывать о перекупщике Жаркове. — Сел и ногу на ногу, который. Вот так-то вот. Здравствуй, говорит, товарищ Бедулев. И руку мне. А сам весь обретый да розовой, а на пальцах перстень, не соврать бы, золотой. Даже торопко мне сделалось, но мы тоже не в угол рожей. Здравствуй, говорю. Здорово. А мандат у вас при себе имеется? А ну-ка, говорю, предъявите, как я депутат сельского Совета. Он смекнул, не из робкого десятка хозяин, и за бумажник. Достал мандат — получите, товарищ Бедулев. Беру это я мандат евонный. Ну что, мандат как мандат, который…

— Он вовсе и не показывал тебе, — поправляет мужа Ефросинья с полатей, и Егор рад, что его прервала жена, потому что дальше он не знает, о чем рассказывать, и умолкает. Зато ребятишки, затаившиеся от восторга, замахали на мать, зафыркали:

— Да ну ты, мамка, какая прямо.

В притихшей избе вдруг въяве услышали, будто на улице взвизгнул санный полоз, и за окном заскрипела стылая дорога. Шли тяжелые возы. Мужики вскинулись, стали искать шапки, опрокинули помойное ведро. От шума проснулся Яков Умнов, задремавший на лавке, и первый выскочил на улицу. Дежуривший у ворот милиционер Ягодин остановил мужиков, и на дорогу вышли кучно, но степенно, хотя и горячились в нетерпении.

— Стой, ни с места, — крикнули в несколько голосов и обвисли на конских мордах, начали дергать за вожжи и повода.

В головных розвальнях на мешках, притрушенных сеном, сидели Титушко и сам Михаил Ржанов.

— Кто таков? — крикнул Титушко мужикам и, отдав вожжи Ржанову, решительно спрыгнул на снег: — Кто таков? Перепились никак, а!

— Властью Совета обоз арестован. Отыдь от саней!

— Это как отыдь? — Титушко снизу вверх махнул кулаками вразброс, и двое покатились на дорогу. Державший под уздцы лошадь Яков Умнов метнулся было в сторону, но Титушко поймал его за воротник и начал трясти:

— Нешто власти ночью шерстят по дорогам, а? На то день есть. Есть день или нету? Господи, прости. — Он так швырнул Умнова, что тот перелетел канаву и ткнулся в снег.

Последним — пока обулся — из ворот выскочил Егор Бедулев, на бегу не попадая в рукав полушубка. Увидев драку, выломил из огорожи кол и прямо к головным розвальням. Перепуганный Ржанов сполз с мешка и выстрелил из ружья наугад. Поняв, что произошло непоправимое, бросился бежать, но его остановил милиционер Ягодин, державший под наганом перекупщика Жаркова.

На последнюю подводу налетел Ванюшка Волк и ехавшую на ней Машку растрепал всю, порвал у ней шаль. Машка сперва запуталась в тяжелом ржановском тулупе да и не сразу поняла, что происходит, но когда услышала треск своей новой шали, вмиг остервенилась и начала бить Волка по лицу увесистым кнутовищем.

На исходе ночи подводы ушли в город. Милиционер Ягодин сопровождал арестованных Жаркова и Михаила Ржанова, поникших и покорных. В обозе увезли Егора Бедулева, которому в мякоть левого бедра попало несколько дробин.

Через два дня милиционер Ягодин вернулся в Устойное, арестовал Титушка и тоже увез в город. Машка провожала его до Вершнего увала и не сказала ни слова: в округлившихся глазах ее стыла молчаливая тоска и недоумение.

XVII

Ночное происшествие в. Устойном Мошкин расценил как наглую вылазку сельских эксплуататоров-мироедов.

«Дело это совсем неслучайное, — по его настоянию писала местная газета. — В Устойном кулацкие элементы вообще чувствуют себя вольготно. Они проникли в сельский Совет, в кооперацию — от них не стало житья бедноте. А новый факт говорит за полное распоясывание кулака, который переходит к открытой вооруженной борьбе, с применением оружия. От вражеского выстрела из-за угла едва не погиб сельский активист Егор Бедулев. От кулацких пособников пострадало еще несколько человек из актива. Надо наконец спросить, до каких пор будет спустярукавное отношение к врагам Советской власти?»