Розы и хризантемы

— Что же тут такого? Один раз побыть с детьми? Как-никак это твоя собственная обожаемая дочь!

— Если я не ошибаюсь, помимо моей дочери имеется еще твоя племянница.

— Да, и моя племянница! Что тут ужасного?

— Твоя племянница, Нинусенька, мне совершенно чужой человек.

— Замечательно! Весьма тактичное замечание. Но как бы там ни было, мне нужно сложиться. И сшить хотя бы простенькое платье, на худой конец сарафан, не ехать же в одном-единственном платье…

— Я уже говорил и повторяю снова, — папа сопит носом, — тебе вообще не следует никуда ехать.

— Что значит не следует? Имею я право раз в жизни хоть что-то увидеть? Или я прикована как каторжник к этой проклятой плите и раковине!

— Ты не прикована ни к плите, ни к раковине, ты живешь на даче на всем готовом.

Тетя Тамара возвращается с кастрюлькой, мама разливает кашу по мискам и принимается выскребывать ложкой подгоревшее дно. Папа морщится.

— Нинусенька, твоя поездка в Бежицу представляется мне абсолютно бессмысленной. Я уже объяснял тебе, что вынужден буду целыми днями пропадать на заводе, а тебе придется сидеть одной в пустой захудалой гостинице. Не думаю, что это такое уж веселое времяпрепровождение. К тому же, извини меня, но к тебе приехала сестра, с которой ты не виделась три года, а ты тут же хочешь бросить ее и мчаться неизвестно куда и неизвестно зачем!

— Это тебе неизвестно, — мама поджимает губы, — а мне очень даже известно и куда, и зачем.

— Как угодно, Нинусенька, я все сказал, ты можешь поступать, как тебе нравится.

— Вот именно, — говорит мама. — Тамарочка, прости меня, но тебе придется остаться. Ты видишь? Любой предлог хорош!

— Ниночка, мамочка, но как же?..

Папа подымается и уходит в дом.

— Поверь, — говорит мама, — я бы с радостью осталась, но нельзя, невозможно отпускать его одного. Не успел приехать, уже мчится обратно! Лишь бы отделаться от меня.

— Хорошо, Ниночка, что же делать, мамочка? — Тетя Тамара обнимает маму, плачет и смеется. — Ах, видно, не судьба! Ты только, бога ради, не расстраивайся! Я немножечко останусь. Но хотя бы попрощаться ты приедешь?

— Разумеется, приеду, — обещает мама.

Мы идем в лес, по грибы: тетя Тамара, Рита, я и Альма. Тетя Тамара говорит, что по грибы нужно ходить рано-рано утром, на рассвете, потом их как не бывало. Куда это, интересно, они потом деваются?

Солнышко выползает из-за железной дороги. Кругом тихо и чисто. Дачники все спят. Капельки росы сверкают на траве, на листьях. Я держу Альму — подсовываю руку под ошейник, ладонь утопает в густой горячей шерсти. Альма подымает голову, смотрит на меня, ждет, когда я ее отпущу. Ничего, вот придем в лес, тогда будешь скакать, а тут, в поселке, иди, пожалуйста, как следует. Как хорошая воспитанная собака. Очень хорошая…

Мы заходим в самую чащу. Здесь даже запах какой-то особенный: грибной. Можно подумать, что тут миллион грибов! Не знаю почему, но от меня все грибы прячутся. Тетя Тамара находит и белые, и подберезовики, а мне попадаются одни сыроежки. Рита тоже иногда находит белый гриб или подберезовик, а валуи она сбивает ногами:

— Каша-малаша! Каша-малаша!

Альма удрала, вынюхивает что-то в зарослях. Синие высокие колокольчики торчат из травы.

— Альма, Альма! — кричу я. — Аль-ма-а-а!..

А вдруг мы заблудимся? Нет, Альма, наверно, помнит дорогу…

Мы с Ритой спим на маминой кровати, а тетя Тамара на моем топчане у противоположной стенки.

— Давай придумывать! — шепчет Рита.

— Про что? — спрашиваю я.

Мы каждый вечер про что-нибудь придумываем.

— Про лагерь.

— Какой?

— Обыкновенный.

— Я про него не знаю.

— Ладно, я буду придумывать, а ты помогай. В одном лагере был начальник, — начинает Рита. — Давай прозвище ему придумаем.

— Медведь, — предлагаю я.

— Хорошо, Медведь. И этот Медведь был очень свирепый человек. А у него жена молодая, ее Рита звали. А детей у них не было. Была одна дочь, но она умерла. А эта Рита, она без любви за него вышла.

— Зачем? — спрашиваю я.

— Ну… Отца у нее арестовали… Да, пускай отца арестовали, а мать от горя умерла. Так ей уже делать было нечего, она за него пошла, за этого Медведя.

— Светинька, Ритонька! Ну, хватит вам, девочки, ну, давайте уже спать! — упрашивает тетя Тамара.

Мы минутку молчим, а потом продолжаем потише.

— А он, этот Медведь, — шепчет Рита мне в ухо, — знал, что жена его нисколечко не любит, только боится. Он все время за ней смотрел, чтобы она с другими не путалась. На шаг ее от себя не отпускал. А тут, как нарочно, прежнего ее жениха в этот лагерь пригнали.

— Как это?

— Ну как? Обыкновенно, по этапу. Он же заключенный был.

— Это отец у нее был заключенный, а не жених, — напоминаю я.

— Нет, жених, — решает Рита. — И отец пусть тоже. А Медведь этот, муж ее, он сперва не знал, что жених ее у него в лагере находится. Но она такая дура была, сама призналась: просить стала, чтобы его на легкие работы перевели. А он, когда узнал, что это жених ее, так совсем осатанел — решил вовсе его со света сжить.

Нет, мне это не нравится… Мне не нравится, когда обижают женихов. Пускай он будет свирепый со своей Ритой, но не с женихом.

— Пускай, если хочет, запрет ее где-нибудь в чулане, — предлагаю я. — И пускай бьет каждый день, чтоб не смела пикнуть.

— Нет, тогда давай не про это, давай про что-нибудь другое, — решает Рита.

— Про что другое?

— Не знаю. Давай про девушку Аудру. Это литовское такое имя — Аудра. У нас их знаешь сколько, литовцев этих? Ее как будто только пригнали в лагерь. А отец у нее в бандитах был. А начальника прозвище было Стриж.

— Почему — Стриж?

— Он щупленький такой был, — объясняет Рита, — чернявенький. И сапоги любил блестящие. Летом все в сапогах ходил. Дневального заставлял каждую минуту сапоги свои чистить. И еще у него плетка была, семихвостка.

— Как это?

— Ну, сплетена так — семь хвостов, чтобы больней. У нас в Кривошеине у одного есть такая. Он сына своего лупит. А Аудра эта, она красавица-раскрасавица была: лицо кровь с молоком, глаза голубые, брови черные, соболиные. И он как увидел ее, этот Стриж, сразу к себе захотел. Ну, он этого дневального своего, который ему сапоги чистил, прогнал, а ее у себя дневальной сделал. А жены у него не было, так он ее себе вместо жены сделал, поняла?

— Ну, девочки, ну, мамочки! — стонет-жалуется тетя Тамара. — Вы же мне спать не даете! Ну сколько можно шептаться? Завтра наговоритесь.

Завтра! Она не понимает — про это можно говорить только ночью, пока темно и никто не видит: про плетку-семихвостку и про Аудру. Мы немножечко ждем, потом накрываемся одеялом с головой и продолжаем:

— Ну и конечно, она в конце концов от него понесла, — шепчет Рита.

— Как это?

— Ну, беременная сделалась. Ребеночка он ей заделал. А тут еще новую девушку в этот лагерь прислали, которая еще красивее этой Аудры была. Так он, Стриж этот, решил от нее избавиться. Тем более что этот ребеночек ее ему ни к чему был.

Аудру мне не жалко, но ребеночка ее жалко.

— Тогда знаешь, пускай он что сделает? Пускай он ее домой отпустит.

— Куда это, домой?

— В Литву.

— Нет, это он не может, — не соглашается Рита.

— Если он начальник, пусть он все может.

— Он все может, а в Литву он не может, — спорит Рита.

— Тогда пусть в Кривошеино ваше отпустит.

— Ладно, только не в Кривошеино, а в другой поселок. В Кривошеино не интересно. Пускай он как будто в больничку ее послал.

— А тут она встречает своего прежнего жениха, — подсказываю я.

— Ладно, пусть он тоже там будет. Как будто фельдшером. Только он ей этого не может простить, что она с начальником жила. Он попервоначалу еще не знал про начальника, обрадовался, что встретились, а после ему, конечно, рассказали, тем более что она беременная.