Розы и хризантемы

— Какую историю? — не унимается Доротея Мироновна. — Я только хочу, чтобы он слушался матери! И я, многоуважаемая Вера Алексеевна, не вижу, при чем тут моя должность? Я воспитываю его как мать, а не как воспитатель!

Раз в неделю мы ходим в баню. В рабочий поселок за пять километров от нашей Ильинки — там есть баня. Мы ходим по проселку. Дождей давно не было, и мы подымаем такую пылищу, что возвращаемся обратно грязнее, чем были. Но все равно мы любим ходить в баню — в остальные дни нам не разрешают даже высовываться за ограду. Кто высунется за ограду, сразу отправляется домой в Москву. А в банные дни мы целых полдня за оградой — полтора часа топаем в одну сторону и еще полтора обратно. Мы идем строем, головы у всех повязаны белыми платками — чтобы пыль поменьше садилась на мокрые волосы, и орем что есть мочи:

— Кто шагает дружно в ряд? Это наш второй отряд!!!

Мальчишки стараются перекричать нас:

— Кто шагает дружно в ряд? Это первый наш отряд!!!

У нас голоса звонче, им нас не победить.

Марина Ильвинская с размаху шлепается на кровать и хлопает по покрывалу ладонями.

— Что такое, Мариша? — спрашивает Риша Барашина.

— Сережка предложил мне дружбу!

— Правда? А ты что?

— То есть как — что? Разумеется, согласилась! Он мне давно нравится.

— Расскажи, как было! — требует Риша.

— Очень просто, — говорит Марина, — подошел и предложил!

— Так и сказал: «Предлагаю дружбу»?

— Ну нет, сперва подослал Валерика, — рассказывает Марина, — чтобы я пришла на качели. А потом он тоже пришел.

— Счастливая ты, Маринка, — вздыхает Ляля Светлая, — симпатичная! За тобой всегда ребята будут бегать.

— Ну, ты тоже симпатичная.

— Не такая…

— Так, теперь у нас в палате одна только Ольга ни с кем не дружит, — соображает Риша. — Нет, еще Федина. Ей Арик Кардов предлагал дружбу, но она сама отказалась. Ей нравится Алеша. А ты почему не дружишь с мальчиками? — спрашивает она вдруг меня.

— Я?.. Ну, во-первых, мне никто не предлагал… А во-вторых, зачем это? Мне больше нравится дружить с Олей.

— Это совершенно разные вещи, — говорит Риша. — Но ты еще, видимо, не понимаешь. Да, правда: ты иногда понимаешь слишком много, а иногда вообще ничего не понимаешь. Скажи, что ты сейчас читаешь?

— «Обломова».

— Так. А «Мойдодыра», например, ты читала?

— Как его можно читать? Это же набор — мыло и зубной порошок… (У меня-то и набора такого нет, я видела у других девочек.)

— Мыло душистое! — говорит Риша. — И полотенце пушистое, и зубной порошок, и густой гребешок! Ты что, правда никогда не слышала «Мойдодыра»?

— Не знаю… Нет…

— Никогда не слышала: «У тебя на шее вакса, у тебя под носом клякса, у тебя такие руки, что сбежали даже брюки, даже брюки, даже брюки убежали от тебя»?

— Не слышала.

— Невероятно! — объявляет Риша. — А брат или сестра у тебя есть?

— Нет, — говорю я. — Но это из-за войны. Если бы не война, у меня бы, наверно, кто-нибудь был.

Я говорю так нарочно: пускай себе думают, будто моя мама собиралась родить еще одного ребенка, только война помешала. Зачем им знать, что моя мама вообще не любит детей? Даже если Риша задаст тысячу вопросов, я ей про это не скажу.

Оля залезла на сосну, что растет возле крыльца, и распевает там песни. Она часто залазит на эту сосну. Раньше она залазила просто так, от нечего делать, а теперь, чтобы дразнить Доротею Мироновну.

— Ольга, немедленно, немедленно слазь с дерева! — кричит Доротея Мироновна, издали услышав ее пение.

— Зачем, Доротея Мироновна? — спрашивает Оля сверху. — Мне тут нравится. Расцветали яблони и груши!.. Над великой русскою рекой!

— Ольга, сию минуту слазь с дерева, или тебе будет плохо!

— Доротея Мироновна, это дерево называется сосна. И мне тут не плохо, мне тут хорошо. Выходила на берег Катюша!..

— Я сказала! — Доротея Мироновна даже подпрыгивает под сосной от возмущения. — Я сказала: сию минуту слезь, если ты не хочешь, чтобы я сообщила твоей маме!

— Нет, пожалуйста, можете сообщить. Не представляю только, как вы это сделаете.

— Я сделаю, и еще как сделаю! Ты знаешь, что у меня с твоей мамой прекрасные отношения. Она умная, прогрессивная женщина. Очень жаль, что у нее такой невоспитанный и дерзкий ребенок!

— Доротея Мироновна, моя мама сейчас находится в Грузии.

— Мне совершенно безразлично, где она находится. Но ты у меня немедленно слезешь с этого дерева. Это очень опасное и высокое дерево, и девочка в твоем возрасте не должна лазить на такие деревья!

— Доротея Мироновна, в каком возрасте вы хотите, чтобы я лазила на такие деревья? — интересуется Оля.

— Ни в каком! Ты в одну минуту можешь оттуда свалиться. И учти, когда ты свалишься, это будет совсем не весело. Я не допущу, чтобы ты в моем присутствии свалилась с этой сосны. Это, конечно, было бы прекрасно, если бы ты за свое невыносимое непослушание как следует свалилась, но ради твоей бедной матери я этого не допущу. И ты еще получишь за свое упрямство и за все свои проделки, так и знай! Я иду звать Веру Алексеевну!

— Не делайте этого, Доротея Мироновна, вы и так уже надоели ей до чертиков.

— Да, теперь я вижу, что ты черт, а не ребенок! Будь уверена — завтра же это все станет известно твоей маме, будь уверена! И тебе как следует попадет! Сейчас ты думаешь, что это очень веселые проделки — смеяться над Доротеей Мироновной, но потом ты как следует заплачешь. Я сейчас же иду за Верой Алексеевной. Имей в виду!

Дор-Мир уходит, Оля спрыгивает на землю.

— Твоя мать правда в Грузии? — спрашиваю я.

— Конечно, нет.

Мама у Оли не жена писателя, она сама писатель. Оля говорит, что она пишет очень толстые и умные книжки.

— А Дор-Мир правда ее знает?

— Знает? Конечно, знает! А что ты думала, есть кто-нибудь, кого Доротея Мироновна не знает?

За окном льет дождик. Я не могу уснуть от холода. Другие девочки спят. У них есть теплые рубахи и шерстяные носки, а у нас двенадцать отличных шерстяных рубах лежат в сундуке. В сундуке, наверно, очень тепло, даже жарко. Я сажусь, прижимаюсь спиной к подушке и складываю одеяло пополам. Так теплее, только невозможно вытянуть ноги. Наверно, я зря просилась в лагерь: холодно тут и скучно… Ужасно скучно. Уж лучше, наверное, сидеть в Москве.

Пионервожатая Женя вдруг заглядывает на нашу веранду:

— Ты почему не спишь?

— Не знаю, — говорю я. — Я хочу домой…

— Да? А хочешь перейти в нашу палату?

В их палату? Конечно, хочу! Конечно — там Оля… И вообще…

— Но у вас же там нету свободной кровати…

— Завтра будет, — говорит Женя. — Ляля завтра уезжает.

— Уезжает? Почему?

— Едет с родителями в Крым. Я спросила девочек, кого бы они хотели на ее место, и все сказали, что тебя.

Правда? Я не знала, что они так… Что они так хорошо ко мне относятся. Я ведь все-таки младше их всех…

Что это? Что бы это значило? Все девочки лежат на кроватях, причем в совершенно одинаковых позах — ноги свешиваются на сторону, а голова уткнулась в подушку. Договорились они, что ли? Но зачем?

— Что это вы? — говорю я.

Никто не отвечает.

Я стою некоторое время, потом спрашиваю опять:

— Девчата, вы что?

— Что? — Света Федина отрывает лицо от подушки. — Ты не знаешь?

— Нет…

— Она всегда как с луны свалившись! — говорит Риша в подушку.

Почему они злятся?

— Ты не знаешь, что началась война? — говорит Света. — Война, понимаешь, война!

Кто-то даже подвывает слегка на своей кровати.

— Какая война?.. С Америкой?

— Почти что, — говорит Риша. — Война в Корее.

— Но это очень далеко…

— Далеко? — возмущается Света. — Корея, если хочешь знать, граничит с Советским Союзом! И американцы воюют на стороне Южной Кореи. А мы, конечно, не оставим Северную Корею в беде. Так что будет настоящая большая война!