Розы и хризантемы

— Зачем же они станут петь такую глупую песню? — огорчается папа. — Тем более в бомбоубежище…

— Просто так… Чтобы не так страшно. А эта женщина с ребенком скажет: «Мой сын вырастет великим полководцем! Он спасет родину от агрессии!» А в конце будет ужасный взрыв, и весь свет потухнет. И в темноте будет слышно — как будто по радио: «Американская авиация и военно-морской флот ведут варварские бомбардировки мирных корейских городов и сел». А потом долго будет тихо-тихо, как будто все убиты. И вдруг голос такой запоет: «Пи… шу я в деревню: ограбили меня, осталось три копейки, больше ни… худооожник я-я-я!..»

— Я думаю, — папа вздыхает, трет подбородок, почесывает нос, — корейские дети не могут петь такую песню. Корейские дети все очень воспитанные. Пускай они поют что-нибудь другое.

Я не соглашаюсь:

— У нас в лагере все время поют такие песни.

— Да, маленький, но ведь это не у вас в лагере, это в Корее.

— А я хочу, чтобы это было как будто в Корее, но вообще как у нас в лагере.

— Тогда это будет глупая пьеса. Не реалистическая.

— Да и песня какая-то идиотская, — замечает мама. — Ни складу ни ладу и ни малейшего смысла. Так, чушь какая-то!

Они ничего не поняли… Я, наверно, не так рассказала.

— Там еще будет старичок, чей-нибудь дедушка, он будет говорить: «Мы победим и слово „некогда“ заменим словом „никогда“!» А сам будет шлепаться на пол при каждом взрыве.

— Бред собачий, — говорит мама. — Ладно, черт с ней, с этой Кореей, и без нее забот хватает.

Она не понимает. Никогда не ездила в лагерь, вот и не понимает.

— Ты мне лучше вот что скажи, — спрашивает мама, — кроме картошки, вас чем-нибудь кормят?

Я научилась заплетать косы! Вернулась из лагеря и тут же научилась. Подумать только — ну хоть бы на один денечек раньше! Ладно, ничего, зато теперь папе не придется вставать по утрам, чтобы причесывать меня.

Мы едем в Дубулты. Это на Рижском взморье. Маме сказали, что Рижское взморье очень полезно для сердечников. Мы с ней едем, а папа еще немножко остается — нам дают квартиру в Лаврушинском переулке, трехкомнатную. В одной комнате папа устроит себе кабинет, во второй будет жить мама, а в третьей мы с бабушкой. Когда папа получит квартиру и перевезет вещи и бабушку, он тоже приедет к нам в Дубулты. Вещи у нас уже упакованы.

Мы едем в международном вагоне — купе двухместное, со всех сторон с зеркалами и обито бархатом и красным деревом. Папа говорит, что международный вагон самый безопасный — даже если весь поезд сойдет с рельсов, международный вагон ни за что не перевернется, он гораздо тяжелее остальных, у него под полом свинец.

«Тут-так, так-тут» — постукивают тихонько колеса. Мама спит внизу, а я лежу на верхней полке и читаю «Горе от ума». В изголовье есть специальная лампочка, чтобы можно было лежать и читать. «Не то на серебре, На золоте едал; сто человек к услугам; Весь в орденах: езжал-то вечно цугом. Век при дворе, да при каком дворе!..» Есть еще синяя лампочка, ее зажигают ночью — чтобы в купе было не совсем темно. «Век нынешний и век минувший…» Тут-так, тут-так!.. «Свежо предание, а верится с трудом…» Да, ехать в Дубулты в международном вагоне — это получше, чем из Красноуфимска в Москву в теплушке… Тут-так…

— Нет, я здесь ни за что не останусь! — возмущается мама. — Не комната, а форменный сарай! Издевательство. Сыро, темно, запах какой-то отвратительный. Всю ночь из-за него не спала. Не понимаю: из уборной, что ли, вонью тянет? И мебель мерзкая, обшарпанная, кошмар! Ей-богу, можно подумать, что это не дом творчества, а какой-то нищенский приют. Заплатить бешеные деньги и в результате получить такую гадость: зловоние и мерзость!..

Остальные отдыхающие все ушли на море — сразу после завтрака. А мы все никак не идем: мама возмущается из-за комнаты и ждет заведующего. И одну меня тоже не отпускает.

— Сиди и не дури голову!

Я не хочу сидеть, я хочу видеть море. Хочу видеть море! Я никогда еще не видела моря…

Заведующий приходит и соглашается перевести нас в другую комнату — на втором этаже. С деревянными, а не железными кроватями. Мама говорит, что это совершенно иное дело. Мы перетаскиваем наши вещи — чемодан и сумки, и наконец-то, наконец-то идем на пляж!

Море круглое и огромное… Как будто горбатое… Как будто громадная толстая зеленоватая капля… Вот возьмет и лопнет вдруг! И растечется по земле…

Весь Дом творчества отправляется в Ригу на кладбище — на экскурсию. Вообще-то мама обожает экскурсии, но сегодня она не может ехать: мы ждем папу. Он должен приехать из Москвы.

Вот он наконец — вот он! Входит в ворота! Я бегу ему навстречу.

— Ну что, как ты справился? — спрашивает мама.

— Нинусенька, может, ты позволишь прежде занести чемодан?

— Заноси на здоровье! Я не понимаю: неужели так трудно ответить? Хотя бы одним словом? Я же хочу знать! Ну что ты молчишь? Все в порядке?

— Не совсем…

— Что значит не совсем? Что-нибудь пропало? Что? Говори, ради бога, не тяни душу! Ах, я так и знала! Нельзя было оставлять тебя одного!..

— Нинусенька, прошу тебя, не веди этих разговоров на людях!

— Каких людях? При чем тут люди! Объясни наконец, что произошло.

— Сначала, мой милый Кисик, зайдем в помещение.

— Хорошо, зайдем в помещение. Что же все-таки «не совсем»?

— Не совсем, поскольку… — Папа опускает чемодан на пол.

— Да, что — поскольку?

— Поскольку квартиры нам пока не дали…

— Не дали? Как — не дали? Что значит — не дали? — не понимает мама.

— Пока не дали.

— То есть как — пока? Какое «пока»? При чем тут «пока»? Говори толком, чтобы можно было понять! Ты уверял, что на двадцать пятое назначено вселение.

— Нинусенька, вселение возможно только при наличии ордера.

— Но ведь ордер был! Ты говорил, что все решено и подписано! Так что же? Отказали в последнюю минуту? Объясни, как это понимать! Это что же — какое-то преднамеренное издевательство?

— Ордер был… — Папа глубоко вздыхает. — Но Фадеев ночью переписал его на Фатьянова.

— Переписал на Фатьянова?.. Что значит переписал на Фатьянова? Как он мог переписать на Фатьянова? Ты говорил, что имеется список, всеми полностью утвержденный!

— Список был, но Фатьянов ночью напоил Фадеева, и тот вычеркнул мою фамилию и вписал фамилию Фатьянова. А утром протрезвел и чрезвычайно извинялся.

— Да, представляю!..

— Извинялся и клялся, что первая же квартира, которую Союз получит, будет моей…

— Мерзавец! Хватило еще наглости извиняться. Но я не понимаю: почему ты не требовал? Не настаивал? Как вообще происходил разговор?

— Нинусенька, я не мог требовать и настаивать. Если бы я стал требовать и настаивать, я бы поставил Фадеева в весьма щекотливое положение.

— Да, зато он поставил тебя в чрезвычайно приятное положение!

— Нинусенька, говори, пожалуйста, потише.

— Что значит — потише? Ограбили среди бела дня, и помалкивать?

— Ограбили не среди бела дня, — поправляет папа, — а среди ночи. Но вряд ли скандал тут чем-нибудь поможет. Поверь мне, он и так чувствовал себя весьма неловко.

— Чудесное утешение! Боже мой, что за проклятье такое, что за рок такой злосчастный?! И ведь тысячу раз зарекалась: ничему и никому не верить! Не строить никаких планов, не питать никаких надежд. Старая дура! Попалась на ту же удочку! Вещи упаковала! Боже, теперь еще вернуться и распаковывать… Даже представить жутко… — Мама стонет и плачет. — Не говоря обо всем прочем, стыдно перед соседями!

— Не расстраивайся, Кисик, — уговаривает папа. — Будем надеяться, на этот раз он свое слово сдержит.

— Какой раз? Какое слово? О чем ты говоришь! Разговоры в пользу бедных… Пообещал, лишь бы отвязаться.

— Ну почему же? Зачем же непременно подозревать человека в обмане? Моссовет каждый год выделяет Союзу писателей несколько квартир, и нет ни малейшей причины, почему бы нам не получить одну из них.