Розы и хризантемы

— Я все-таки сомневаюсь, Нинусенька, — замечает папа, — чтобы ты, находясь в здравом уме и твердой памяти, упаковала свой ридикюль в сундук.

— Нет, как вам это нравится! — Мама хлопает по картонке ладонью. — Мало того что за милую душу уступил свою квартиру Фатьянову, так еще упражняется теперь в ослином остроумии.

— Нинусенька, по-моему, я однажды уже изложил достаточно ясно историю с квартирой и с Фатьяновым. И не имею больше ни малейшего желания к ней возвращаться.

— Разумеется. Не имеешь ни малейшего желания хоть чем-нибудь помочь.

— Самое большее, что я могу сделать, это поднять любой ящик, на который ты укажешь, и вывернуть его содержимое на стол, — предлагает папа.

— Да, только этого не хватало! Чтобы еще и стол был завален. Чтобы вообще негде было приткнуться. Кстати, где хватач?

— Какой хватач?

— Наш хватач. От сковородки! Что ты, в самом деле, придуриваешься!

— Я не придуриваюсь, Нинусенька, но при всем желании не могу знать, куда ты исхитрилась засунуть хватач от сковородки.

— Ты ничего не можешь знать! Целый день как проклятая жарю на ногах котлеты и должна еще обходиться без хватача!

— Я всегда полагал, мой дорогой Кисик, — папа делает удивленное лицо, — что котлеты жарят не на ногах, а на сковороде.

— Ужасно смешно. Не знаю — ридикюль исчез, хватач исчез. Можно подумать, что какая-то вражья сила поселилась в доме… Двадцать рублей у тебя найдется, по крайней мере?

— Двадцати рублей у меня нету. — Папа сопит носом.

— Разумеется — нету, — бурчит мама. — Откуда они будут… Закроют магазин, вообще бесполезно будет идти. Беспрерывные пьянки-гулянки…

Папа молчит и постукивает ногтями по краю стола.

— И главное, все одно к одному, — возмущается мама, — сумка словно сквозь землю провалилась, хватач черти сожрали. Хоть плачь, хоть скачь!

— Извини, Нинусенька, — позевывает папа, — но было бы наивно с твоей стороны полагать, что я брошу работу и стану заниматься поисками исчезнувшего хватача.

— Действительно, наивно! Посиживает с книгой в руках и отговаривается какой-то мнимой работой.

— И позволь тебе заметить, мой высокообразованный Кисик: тебя возмущает не развал в комнате и не потеря хватача, а факт моего чтения. С некоторых пор ты не можешь видеть равнодушно человека с книгой в руках.

— Я не могу видеть равнодушно, как тебе на всех и на вся наплевать!

— Буду весьма признателен, если ты объяснишь, что ты усматриваешь обидного или оскорбительного в том, что кто-то из твоих близких читает книгу?

— Хорошо, все! Оставь меня в покое! Бесполезный разговор. Толчение воды в ступе…

— Воистину, нужно обладать незаурядным воображением, чтобы усмотреть в чтении книг враждебные происки.

— Да что же это такое?.. Помочь ни в чем не желает, сидит как каменный истукан и еще имеет наглость читать мне проповеди!

— Не проповеди, Нинусенька, а стихи. — Папа поскребывает нос ногтями.

— Действительно! Любовные стансы. Запихни, по крайней мере, корзину на антресоли. Черт бы его все побрал! Ничего уже, ей-богу, не хочется делать — при таком наплевательском отношении.

Папа встает и принимается пропихивать корзину к двери. Корзина огромная, тяжелая, величиной с порядочный сундук, и оклеена изнутри старыми газетами.

— Я знаю, где твой ридикюль, — говорю я.

— Да, где же?

— Он висит на гвозде под фартуком.

— Что же ты раньше не сказала?

— Раньше я не знала.

Я правда не знала. Я вдруг — вдруг — поняла, что он там.

— В самом деле, — удивляется мама. — Не понимаю, как же он сюда попал?.. Это же надо было догадаться запихнуть его в такое место… Ум за разум уже заходит.

— Очевидно, Нинусенька, — объясняет папа, — ты хотела снять фартук и повесила ридикюль, чтобы не мешал.

— Допустим, — соглашается мама. — Но где же в таком случае хватач?

Меня выбрали звеньевой! Звеньевой второго звена. Второе звено — это все девочки, которые сидят в нашем среднем ряду. Хорошо, замечательно, что меня выбрали звеньевой. Я очень рада. У каждого звена должен быть план работы. Теперь я вставлю в наш план работы мою пьесу. Конечно, не только пьесу, разные вещи: «Провести сбор звена на тему „Великая Октябрьская социалистическая революция“. Обсудить прочитанную книгу. Провести сбор на тему „Международное положение“. Поставить пьесу о событиях в Корее».

Девочки согласны ставить пьесу. В прошлом году наш класс ставил отрывок из пьесы Михалкова «Я хочу домой». Но там были заняты только три человека: Света Васильева, Зоя Линкина и Инна Гераскина. Зоя очень здорово читала монолог майора Добрынина:

Пять лет, как в английских приютах советские дети живут!

Как нищих детей одевают, не досыта дети едят,

По капле им в души вливают разведкой проверенный яд.

Они на коленях в костелах и в кирхах молитвы поют,

А в дальних заснеженных селах их русские матери ждут…

Чудовища в масках людей!

Откройте приютские двери — верните советских детей!

А в моей пьесе будет играть все звено. Чтобы не было никаких любимчиков. Ира Грошева будет вожатой, Тася Потачкина женщиной с ребенком, Рита Шамайская старичком, который слово «некогда» заменит словом «никогда». На Доротею Мироновну девочки согласны, но только чтобы она не гонялась за Олей, а была нормальная старушка и рассказывала про древние времена. Доротеей Мироновной выбрали Марину Кораблеву. Остальные девочки будут пионерки. А песни они хотят только боевые.

— Чтобы как по-настоящему, — говорит Рита.

Рита очень здорово шлепается на пол, когда падают бомбы, — ужасно смешно. А Тася хочет, чтобы ей намазали лицо красной краской. Она говорит, что так не бывает: чтобы ребенка убило, а мать даже не ранило. Ребенок у нас тряпичная кукла и завернут в старую тряпку, которую не жалко.

Мы пока никому не говорим, что ставим пьесу. Вот назначим сбор — все будут думать, так, обычные дела — стихи и песни, а мы возьмем и покажем пьесу. А то, если скажем заранее, наша Мышка, чего доброго, испугается и не разрешит.

Мышка — учительница ручного труда. Она у нас в этом году классная руководительница. Она правда похожа на мышку — маленькая, полненькая, на высоких каблучках, в сером костюмчике в обтяжку и ужасно всего боится. Даже двойки ставить боится. Раз в месяц проверяет задания, но, если даже ничего не сделаешь, все равно ставит троечку.

Папа не особенно доволен, что у нас есть урок ручного труда. Он говорит, что только мерзкие клуши и безмозглые дуры вышивают салфеточки и обвязывают платочки. Он хочет, чтобы я занималась физикой и играла в шахматы. Он купил мне книги «Занимательная физика» и «Сто тысяч почему». Физикой я еще согласна, физику мы на следующий год будем проходить в школе. В физике есть «перпетуум мобиле» и всякие другие замечательные слова: «Мобиле перпетуум, перпе — ту-ту, ту-тум! Перпетуум, перпетуум! Зашел за разум ум!» Я научила этой песенке Ику, она обрадовалась и все время теперь прет: «Перпетуум! Перпетуум! Зашел за разум ум!» А в шахматы я не люблю играть, даже с папой, мне эта игра совершенно не нравится. По-моему, гораздо интереснее обвязывать платочки. Но если он не хочет, я не буду.

Наверно, оттого, что я стала читать про физику, я теперь думаю вот о чем: если в пустой зеркальный шар запустить луч света и сразу захлопнуть отверстие такой же гладкой зеркальной дверцей, луч ведь не сможет оттуда выскочить. Он все время будет там — будет отражаться от стенки к стенке, и в шаре все время будет светло. И тогда это получится настоящий перпетуум мобиле — вечный двигатель света.

Я спросила папу, но он говорит, что это бессмыслица: что если этот луч нельзя видеть и никак нельзя использовать, то это просто схоластика, вещь в себе. А если попытаться его увидеть и использовать, он сразу улепетнет в открывшееся отверстие и рассеется. И что вообще изобретение перпетуум мобиле — занятие сумасшедших, подобных Георгию Ивановичу. Ученые давно постановили не рассматривать их проектов. Жалко, конечно, что постановили не рассматривать…