Розы и хризантемы

— Это вам только кажется! Только кажется, Нина Владимировна…

— Во всяком случае, вы худая, подвижная.

— Что поделаешь! Приходится быть подвижной. Иной раз и рад бы посидеть, да нельзя — дела подымают: то вскопать, то полить, то окучить… Крутишься день-деньской, некогда толстеть.

— Не знаю, я тоже целый день как белка в колесе верчусь, только мне это нисколько не помогает: вон какой живот вырос, хоть плачь! Так и прет, проклятый, будто на дрожжах… Ольга Николаевна, дорогая, вы пенку снимать не забывайте.

— Не забудем!.. Не забудем…

— Я, между прочим, пенку люблю больше, чем само варенье, — объясняет мама.

— Да, пенка — чудесная вещь, — соглашается Ольга Николаевна. — Что ж… Поглядим… Арена идеологической борьбы… Менделизм-морганизм… Вот… Некое особое «наследственное вещество»… Слышали вы про такое? «Живое тело и его клетки, по Вейсману, — это только вместилище и питательная среда для наследственного вещества… Бессмертное наследственное вещество, независимое от качественных особенностей развития живого тела…»

— Ольга Николаевна, дорогая! — пугается мама. — Зачем вы мне это читаете? Я все равно ничего в этом не смыслю.

— Ваше счастье, Нина Владимировна, что не смыслите, — говорит Ольга Николаевна. — Ваше счастье… Кто смыслил, тот давно испарился — в неизвестном направлении. Да… Во сне только, бывает, и увижу иногда — то одного, то другого… И все умные были люди, интересные, талантливые…

— Ужасно… — говорит мама. — Трудно поверить… Зачем? Для чего?

— Для чего? Для этого самого: Лысенко хочет быть Лысенкой. Идеологическая борьба.

— Будь она проклята!.. Все какие-то дурацкие, никому не нужные выдумки. Но объясните мне все-таки, что это значит: бессмертное вещество? Как это понимать?

— Это чепуха, Нина Владимировна. Чепуха на постном масле. Идеализм!..

— Наверно, вы правы. Вы, конечно, слышали: профессор Вешневская придумала свой способ омоложения — с помощью ванн с питьевой содой.

— Как же, как же, слышали! Омоложалась, омоложалась старая карга, да и померла в одночасье.

— Что вы? Разве она умерла? Я как-то пропустила…

— А может, и не умерла, не знаю, не ручаюсь, может, далее омоложается. Вот, попробуйте лучше. — Ольга Николаевна ставит перед нами блюдечко с горячей пенкой.

— Ах, какая прелесть! — говорит мама. — Один запах чего стоит! Но что меня в этом ее методе смущает, так это сода. Где же теперь достанешь такое количество соды, чтобы хватило на целую ванну?

— Китайские императоры омоложались эликсиром бабочки-махаона, — сообщает Ольга Николаевна.

— Ну, это нам тем более недоступно.

— Недоступно… Правда, что недоступно. Мы смородиной будем омоложаться. Насажаем тут смородины — видимо-невидимо!.. Двадцать кустов посадим!

— Но хоть пару вишневых деревьев для себя оставьте, — уговаривает мама.

— Пару, может, и оставим, — соглашается Ольга Николаевна. — Где-нибудь за забором. Чтобы не мешались.

— Ты меня извини, Нинусенька, — говорит папа, — я невольно слышал часть вашего разговора, ты всегда умудряешься ляпнуть какую-нибудь бестактность.

— Какую бестактность? О чем ты говоришь?

— Обсуждаешь штаны Вирты, когда на ней самой надеты точно такие же.

— Боже мой! Как это можно сравнивать? Он известный писатель…

— И пускаешься в совершенно излишние дискуссии.

— Какие дискуссии? Оставь меня, пожалуйста, в покое! Нет, это невыносимо: я уже рта раскрыть не имею права!

— Прежде чем раскрывать рот, мой милый Кисик, не мешает иногда слегка подумать.

— Ты прекрасно знаешь, что у меня и в мыслях нет кого-нибудь обидеть.

— Я говорю не про обиды, — хмурится папа. — Тебя, Нинусенька, заносит в такие области, обсуждать которые совершенно не следует, в особенности с малознакомыми людьми.

— Что значит — малознакомыми людьми? Слава богу, третий месяц живем с ними под одной крышей.

— Нинусенька, ты просто не отдаешь себе отчета в том, что говоришь. Извини меня, но в твоем возрасте уже можно быть менее наивной.

— При чем тут возраст?.. Почему ты все время стараешься задеть меня? Хорошо, допустим, я идиотка и ничего не понимаю…

— Я не сказал, что ты идиотка, я только прошу тебя быть несколько осторожнее в высказываниях.

— Каких высказываниях? Нет, это переходит все границы! Объясни, в конце концов, чего ты от меня добиваешься?

— Я ничего не добиваюсь, я пытаюсь объяснить тебе, что пустые разговоры не приносят пользы.

— Пустые разговоры!.. Хорошо, буду ходить, набравши в рот воды. Вообще ни с кем не встречаться и не общаться! Кошмар какой-то: бесконечные нравоучения, попреки, придирки!.. Боже мой, если бы пятнадцать лет назад мне сказали, что я встречу такое отношение с твоей стороны!..

— Очень жаль, Нинусенька, что ты не желаешь меня понять. — Папа вздыхает и уходит в соседнюю комнату — печатать.

Я смотрю в окошко — воздух над печкой дрожит и переливается. Горячий воздух… Фата-моргана… Но почему же я раньше этого не замечала? Ведь Ольга Николаевна каждый день что-нибудь варит…

— Не стой тут, как истукан! — Мама толкает меня в бок. — Иди мой посуду. И не забудь принести воды. Я вчера сунулась вскипятить чаю — ни капли воды. За всем нужно следить, обо всем нужно напоминать. Все великие умники, а как ведро воды принести, так некому!

Я подхожу к окну. Снаружи чуть светает. Туман. Сада совсем не видно, только три дерева проступают смутно сквозь белое облако.

— Му-у!..

Это Дочка. Субботка мычит иначе.

Тетя Поля спешит в сарай, гремит подойником. Альма проснулась, заворочалась, зазвенела цепью. Наверно, ей холодно там, в этом сером тумане…

— Му-у!..

— Сейчас я, сейчас, — успокаивает тетя Поля.

Скрипит дверь сарая, железный крючок ударяется о дерево.

— Что такое? Что такое? В чем дело? — Мама открывает глаза. — Ты чего вскочила? Сбесилась? Ночь на дворе!

Я отхожу потихоньку от окна и забираюсь обратно в постель.

— Боже мой! — стонет мама. — Ну, что за мука? Все выдумки, выдумки… Лишь бы разбить сон больному человеку… Ни капли совести, никакого понимания!..

У ворот стоит грузовик. Шофер с еще одним дяденькой выносят наши вещи. Уже почти все вынесли. Мой топчан остается у Авровых.

— Нет, ну куда его тащить, такую гаргару? — рассуждает мама. — И потом, он так скрипит, проклятый! Вечно полночи из-за него не сплю. В конце концов, можно заказать для Светланы раскладушку.

— Как хотите, Нина Владимировна, как хотите… — Ольга Николаевна считает по своей тетради, сколько мы должны ей за молоко и за ягоды. — Хотите оставлять, оставляйте, дело ваше. Поля на нем спать станет.

— И потом, кто знает? Может, на следующий год опять приедем… — Мама вздыхает, достает деньги из сумки и расплачивается.

— Конечно, приедете — о чем разговор!.. Рады будем. Вы к нам привыкли, мы к вам. Подождите, я вам цветов нарву.

— Ах нет, зачем? — отказывается мама. — Не нужно… Какие теперь цветы? Одни астры… Я их терпеть не могу. Осень эту мерзкую ненавижу — холода, дожди, грязь! — и цветы осенние ненавижу…

— Я вам золотых шаров дам! Они как солнышко светятся.

— Не нужно, Ольга Николаевна, спасибо, ей-богу, ни к чему.

— Нинусенька, пора двигаться, — говорит папа.

— Подожди, а варенье поставили? Лишь бы не разбилось… Дай я сама взгляну.

— А мой велосипед? — вспоминаю я. — Где мой велосипед?

— Велосипед остается здесь, — объявляет мама.

— Почему?..

— Потому что вообще незачем было его покупать. Выброшенные деньги. Ставить некуда, кататься негде. Безумие — в одну комнату пихать еще и велосипед!

— Можно повесить в прихожей на стенку, — замечает папа.

— Не говори ерунды, соседи никогда в жизни не согласятся. И кому, спрашивается, станет легче, если он будет висеть в прихожей на стенке? Ты, надеюсь, не намерен допускать, чтобы она каталась по Москве на велосипеде?