Розы и хризантемы

— Ребенок прежде всего нуждается в матери.

— Разумеется! Заладил, как попугай: матери. Дай бог каждому такое детство. Катался как сыр в масле!

— Я не просил ни о сыре, ни о масле. Я хотел, чтобы у меня, как у всех людей, была мать.

— Да на что ты можешь пожаловаться? Тебе что, не уделяли достаточного внимания? Любимый внук деда-миллионщика!

— Если кто и уделял мне внимание, так это мой отец. И я не понимаю, Нинусенька, почему ты настаиваешь, чтобы я разыскивал могилу какой-то взбалмошной мерзкой бабенки, которая и знать меня не желала!

— Боже мой, это нужно вообще не иметь никакого сердца! Высказываться подобным образом… Человек погиб в таких страшных обстоятельствах, а ты сводишь какие-то посмертные счеты!

— Никаких счетов я не свожу и прошу тебя, Нинусенька, прекратим этот разговор.

— Если уж на то пошло, вспомни — ты сам отказался с ней встретиться, когда она вернулась. А говоришь: знать не желала!

— Совершенно верно, я не имел ни малейшего желания с ней встречаться.

— Что я, не помню? Столько раз, бедная, писала — уже в мою бытность, — умоляла, молила тебя о свидании. Ты даже не потрудился ответить.

— Нинусенька, она вернулась не ради меня и не потому, что раскаялась. Растранжирила за границей все средства и надеялась в России поправить свое состояние.

— Не спорю, это действительно была страшная ошибка — в такое время вернуться в Россию. Но кто же мог знать? Не важно, сын не вправе упрекать мать в грехах молодости. И к тому же, должна тебе заметить, она была исключительно интересная и образованная женщина, с прекрасным музыкальным слухом — в отличие от тебя. Конечно, несколько экстравагантная, ну что ж?.. Человеку незаурядному это простительно. Я уверена, если бы тебе предоставили возможность выбора, ты сам предпочел бы такую мать, а не какую-нибудь идиотку, клушу, которая только и умеет, что кудахтать над чумазыми ребятишками.

— Нинусенька, я, по-моему, ясно сказал: ни она сама, ни ее могила для меня не существуют.

— Как угодно, дело твое. Тонкость чувств и рассуждений! Удивительная узколобость, какая-то ребяческая мстительность. Можно подумать, что ты не взрослый мужчина, а по-прежнему десятилетний мальчишка.

Папа уехал в Киев. Я сплю на его кровати. На том месте, где стоял мой топчан, теперь стоит его кровать: красного дерева, с двумя высокими спинками. Папа купил ее в комиссионке. Он любит мебель красного дерева. Папина кровать не такая мягкая, как мамина, зато она очень красивая.

На кухне у нас делают ремонт (за счет домоуправления): красят потолок, стены, окна, двери.

— Боже мой, — жалуется мама, — сколько, в конце концов, это может продолжаться? Вторую неделю — ни вымыть, ни приготовить, ни постирать! Нет, вы мне скажите, почему было не закончить этот проклятый ремонт летом, пока люди находились в разъезде? Разумеется, никому не к спеху! Ей-богу, как будто назло намазал притолоку и ушел! Форменное издевательство. Что ж, ничего не попишешь, придется сушить белье в комнате.

Наденька протягивает веревки — от окна к двери и от двери к окну — и развешивает на них белье. До чего же хорошо спать на огромной папиной кровати за свисающими с веревок простынями! Как будто у меня тут своя отдельная комната…

Мама задерживается возле подъезда — поговорить с Марьей Семеновной.

— Марья Семеновна, дорогая, как поживаете? Что-то вас совсем не видно…

— Да вот, приболела немного.

— Что такое? Опять ноги?

К нам подходит Наташа, племянница Олоневской, той актрисы, что приезжает домой на автомобиле и в панбархатных платьях. Наташа новенькая у нас в классе и во дворе. Раньше она жила в Ашхабаде, а теперь Олоневская привезла ее в Москву.

— Извините, пожалуйста, — говорит Наташа и смотрит то на маму, то на Марью Семеновну своими огромными зелеными глазами.

— Да, детка? — удивляется мама.

В классе Наташа ни с кем не разговаривает. Сидит за самым последним столом и помалкивает. Вначале девочки приставали к ней: откуда она приехала? где раньше училась? — но она все равно ничего не отвечает. Только покусывает губы, и смотрит, смотрит, и ничего не говорит.

Женщины во дворе рассказывают, что Наташина мать, сестра Олоневской, тоже была актрисой, только не такой знаменитой.

— Вы не можете одолжить мне десять рублей? — спрашивает Наташа.

— Десять рублей?! Зачем тебе, детка, десять рублей?

— Я хочу купить собаку.

— Собаку?.. Где же ты купишь собаку? А тебе разрешили?

— Здесь один человек продает собаку, он просит десять рублей. У нас сейчас никого нет дома, но, когда папа с мамой вернутся, я вам принесу.

— Папа с мамой?.. — переспрашивает мама и смотрит на Марью Семеновну.

Я знаю, почему она так смотрит: все говорят, что Наташины родители погибли во время землетрясения. В Ашхабаде было страшное землетрясение — только об этом нельзя болтать, — весь город разрушен, и почти все жители убиты. Наташа чудом осталась жива, ее откопали из-под развалин. У нее желтое лицо, — наверно, оттого, что она долго пролежала в земле. А может, в Ашхабаде у всех такие желтые лица. Может, у Храпаля, папиного друга, теперь тоже такое лицо. Он ведь тоже живет теперь где-то там, в самой южной точке Советского Союза.

— Папа Боря и мама Аня, — объясняет Наташа. Меня она как будто не замечает, может, не помнит, что мы с ней учимся в одном классе.

— А-а… — говорит мама. — Да, я понимаю. Но ты уверена, что они разрешат тебе держать собаку?

— Да, я уверена, — отвечает Наташа.

— Ну хорошо, — соглашается мама, раскрывает сумочку и достает десять рублей. — Ты знаешь, где мы живем? Вот в этом подъезде, шестой этаж.

— Я знаю, — говорит Наташа. — Большое спасибо. Я занесу вечером.

Она отходит, мама и Марья Семеновна смотрят ей вслед и вздыхают.

— Может, и не следовало давать? — размышляет мама. — Не думаю, чтобы взрослые обрадовались приобретению собаки. Но с другой стороны, такая воспитанная девочка…

— Какая им разница? — отвечает Марья Семеновна. — В отдельной квартире, да такой огромной, можно и собак держать. А их все равно никогда дома не бывает. То балы, то приемы, то бог знает что… Привезла девчонку и бросила на прислугу.

— Да, несчастный ребенок, — вздыхает мама. — Но главное, вы подумайте: как это все сыплется — то война, то засуха, то землетрясение… Никакой передышки. Прямо проклятье какое-то.

Землетрясение… Наина Ивановна говорит, что она-то знает, что такое землетрясение. Когда она жила в Алма-Ате, там тоже случались землетрясения. Может, не такие ужасные, но все-таки. Идет себе человек, и вдруг, представьте, земля перед ним расступается. Проглотит, а потом сойдется опять, и человека как не бывало. Поминай как звали.

— Что делать — стихийное бедствие, — говорит Марья Семеновна. — Если бы ученые могли предвидеть…

— О, да! — Мама кивает головой. — Если б знала, где упала… В том-то и дело, что никогда не знаешь, где тебе суждено грохнуться. А отец ее, видимо, был какой-то нацмен. Вы обратили внимание? Тетка — писаная красавица, а девочка весьма так себе.

Я делаю уроки, папа работает, мама сидит на своей кровати и вздыхает.

— Светлана, поди сюда…

Я жду, что она скажет дальше.

— Поищи мои тапочки, не знаю, куда их черт запятил… С вечера ставила тут, а теперь как сквозь землю провалились…

Я заглядываю под кровать, вытаскиваю ее тапочки.

— Живот этот мерзкий, — бормочет мама, — ни нагнуться, ни повернуться… Скоро уже и к столу из-за него подойти не смогу. Что за наказание — так и прет, сволочь проклятая!.. Можно подумать, что у меня там двойня.

Она всовывает ноги в тапочки, приподымается и берется за бюстгальтер.

— Не понимаю, почему весь жир непременно должен скапливаться в животе?.. Что за глупость такая? Как-то по-идиотски природа распорядилась. Уж лучше, ей-богу, иметь горб, как у верблюда. На спине, по крайней мере, не так мешает. Ну? Застегнула? — Я застегиваю ей пуговицы на бюстгальтере. — Да, чуть не забыла — сегодня ведь четверг! Придется опять тащиться на Башиловку, обещала Вере Поликарповне басму занести… И главное, третьего дня была там, но совершенно упустила из виду. Голова уже ни черта не варит… Ничего не поделаешь, надо, видно, заказывать бандаж. Ольга Петровна обещала познакомить, говорит, у нее есть хорошая мастерица…