Некуда

– Аах! – простонала она, выведенная из своего состояния донесшимся до нее из Разинского оврага зловещим криком пугача, и, смахнув со лба тяжелую дуну, машинально разгрызла один орех и столь же машинально перегрызла целую тарелку, прежде чем цапля, испуганная подъезжающей лодкой, поднялась из осоки и тяжело замахала своими длинными крыльями по синему ночному небу.

– И это люди называются! И это называется жизнь, это среда! – прошептала Лиза при приближении лодки и, хрустнув пальцами, пошла в комнату Женни.

Пили чай; затем Сафьянос, Петр Лукич, Александровский и Вязмитинов уселись за пульку. Зарницын явился к Евгении Петровне в кухню, где в это время сидела и Лиза. За ним вскоре явился Помада, и еще чрез несколько минут тихонько вошел доктор.

Странно было видеть нынешнюю застенчивость и робость Розанова в доме, где он был всегда милым гостем и держался без церемонии.

– Не мешаем мы вам, Евгения Петровна? – застенчиво спросил он.

– Вы – нет, доктор, а вот Алексей Павлович тут толчется, и никак его выжить нельзя.

– Погодите, Евгения Петровна, погодите! будет время, что и обо мне поскучаете! – шутил Зарницын.

– Да, в самом деле, куда это вы от нас уходите?

– Землю пахать, пахать землю, Евгения Петровна. Надо дело делать.

– Где ж это вы будете пахать? Мы приедем посмотреть, если позволите.

– Пожалуйста, пожалуйста.

– Вы в перчатках будете пахать? – спросила Лиза.

– Зачем? Он чужими руками все вспашет, – проронил Розанов.

– А ты, Гамлет, весь день молчал и то заговорил.

– Да уж очень ты занятен нынче.

– Погоди, брат, погоди, – будет время, когда ты перестанешь смеяться; а теперь прощайте, я нарочно фуражку в кармане вынес, чтобы уйти незамеченным.

Женни удерживала Зарницына, но он не остался ни за что.

– Дело есть, не могу, ни за что не могу.

– Чья это у тебя лошадь? – спросил его, прощаясь, доктор.

– А что?

– Так, ничего.

– Хороший конь. Это я у Катерины Ивановны взял.

– У Кожуховой?

– Да.

– Купил?

– Н… нет, так… пока взял.

Зарницын вышел, и через несколько минут по двору послышался легкий топот его быстрой арабской лошади.

– Что это он за странности делает сегодня? – спросила Женни.

– Он женится, – спокойно отвечал доктор.

– Как женится?

– Да вы разве не видите? Посмотрите, он скоро женится на Кожуховой.

– На Кожуховой! – переспросила, расширив удивленные глаза, Женни. – Этого не может быть, доктор.

– Ну, вот увидите: она его недаром выпускает на своей лошади. А то где ж ему землю-то пахать.

– Ей сорок лет.

– Потому-то она и женит его на себе.

– Любви все возрасты послушны, – проговорил Помада.

Женни и Лиза иронически улыбнулись, но эти улыбки нимало не относились к словам Помады.

«Экая все мразь!» – подумала, закусив губы, Лиза и гораздо ласковее взглянула на Розанова, который при всей своей распущенности все-таки более всех подходил, в ее понятиях, к человеку. В его натуре сохранилось много простоты, искренности, задушевности, бесхитростности и в то же время живой русской сметки, которую он сам называл мошенническою философиею. Правда, у него не было недостатка в некоторой резкости, доходящей иногда до nec plus ultra, [17]но о бок с этим у него порою шла нежнейшая деликатность. Он был неуступчив и неспособен обидеть первый никого. Вязмитинов давно не нравился Лизе. Она не знала о нем ничего дурного, но во всех его движениях, в его сосредоточенности и сдержанности для нее было что-то неприятное. Она говорила себе, что никто никогда не узнает, чту этот человек когда сделает. Глядя теперь на покрывавшееся пятнами лицо доктора, ей стало жаль его, едва ли не так же нежно жаль, как жалела его Женни, и докторше нельзя было бы посоветовать заговорить в эти минуты с Лизою.

– Где эта лодка, на которой ездили? – спросила Лиза.

– Тут у берега, – отвечал доктор.

– Я хотела бы проехаться. Вы умеете гресть?

– Умею.

– И я умею, – вызвался Помада.

Лиза встала и пошла к двери. За нею вышли доктор и Помада.

У самого берега Лиза остановилась и, обратись к кандидату, сказала:

– Ах, Юстин Феликсович, вернитесь, пожалуйста, попросите мне у Женни большой платок, – сыро что-то на воде.

Помада пустился бегом в калитку, а Лиза, вспрыгнув в лодку, сказала:

– Гребите.

– А Помада?

– Гребите, – отвечала Лиза.

Доктор ударил веслами, и лодочка быстро понеслась по течению, беспрестанно шурша выпуклыми бортами о прибрежный тростник извилистой Саванки.

– Гу-гу-гу-у-ой-иой-иой! – далеко уже за лодкою простонал овражный пугач, а лодка все неслась по течению, и тишина окружающей ее ночи не нарушалась ни одним звуком, кроме мерных ударов весел и тонкого серебряного плеска от падающих вслед за ударом брызгов.

Доехав до леса, Лиза сказала:

– Вернемтесь.

Доктор залаптил левым веслом и, повернув лодку, стал гресть против воды с удвоенною силою.

На небе уже довольно высоко проглянула луна. Она играла по мелкой ряби бегущей речки и сквозь воду эффектно освещала бесчисленные мели, то покрытые водорослями, то теневыми наслоениями струистого ила.

Лицо доктора было в тени, лицо же Лизы было ярко освещено полною луною.

– Доктор! – позвала Лиза после долгого молчания.

– Что прикажете, Лизавета Егоровна? – отозвался Розанов.

– Я хочу с вами поговорить.

Розанов греб и ничего не ответил.

– Я хочу говорить с вами о вас самих, – пояснила Лиза.

Ответа снова не было, но усиленный удар гребца сказал за него: «Да, я так и думал».

– Вы слушаете, по крайней мере? – спросила Лиза.

– Я все слышал.

– Что, вам очень хочется пропасть тут? Ведь так жить нельзя, как вы живете…

– Я это знаю.

– Или по-вашему выходит, что еще можно?

– Нет, я знаю, да только…

– Что только?

– Деться некуда.

– Ну, это другой вопрос. Прежде всего вы глубоко убеждены в том, что такжить, как вы живете, при вашей обстановкеи при вашем характере, жить невозможно?

– Позвольте, Лизавета Егоровна… – после короткой паузы начал было доктор; но Лиза его прервала.

– Вы хотите потребовать от меня отчета, по какому праву я завела с вами этот разговор? По такому же точно праву, по какому вы помешали мне когда-то ночевать в нетопленом доме.

– Да нет, напрасно вы об этом говорите. Я совсем не о том хотел спросить вас.

– О чем же?

– О том, что если вы намерены коснуться в ваших словах известного вам скандального события, то, умоляю вас, имейте ко мне жалость – оставьте это намерение.

– Фуй! С чего это вы взяли? Как будто это пошлое событие само по себе имеет такую важность…

– Скандал.

– Дело не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще можете быть очень полезны.

– Я разбит совсем.

– Для этого-то и нужно, чтобы вы были несколько в лучшем положении; чтобы вы были спокойнее, счастливее; чтобы ваша жизнь наполнялась чем-нибудь годным.

– Моя жизнь прошла.

– Ну, это хандра и ничего более.

– Нет уж… Энергия вся пропала.

– Тем настоятельнее нужно спасаться.

– Как? где спасаться? от кого? От домашних врагов спасенья нет.

– Какой вы вздор говорите, доктор! Вы сами себе первый враг.

– А от себя не уйдешь, Лизавета Егоровна.

– Ну, значит, и говорить не о чем, – вспыльчиво сказала Лиза, и на ее эффектно освещенном луною молодом личике по местам наметились черты матери Агнии.

«Черт знает, что это в самом деле за проклятие лежит над людьми этой благословенной страны!» – проговорила она сама к себе после некоторого раздумья.

Она сердилась на неловкий оборот, данный разговору, и насупилась. Доктор, не раз опускавший весла при разговоре, стал гресть с удвоенным старанием.