Смерть в Лиссабоне

Утром, когда я заглянул к Оливии, она еще спала, уткнувшись лицом в подушку. Видны были только черные волосы. Я спустился вниз, позавтракал фруктами и выпил кофе, беседуя с кошкой, растянувшейся так, чтобы выглядеть самой крупной кошкой в Пасу-де-Аркуше. Было около девяти, и я пошел проверить телефон. Конечно, это был не тот громоздкий аппарат, вес которого не позволял юным девушкам потрепаться всласть. Теперь это был темно-серый современный кнопочный телефон, нелепо выглядевший среди обветшавшей мебели. Оливия могла, прижав трубку плечом, сколько угодно болтать о мальчиках, одновременно кроя свои наряды.

Я поправил аппарат на столике, проверил провод. Появилась Оливия в длинной, до колен, рубашке, еще сонная.

— Что это ты делаешь? — спросила она.

— Смотрю на телефон.

Она тоже взглянула.

— Проверяешь, работает ли?

— Собирался позвонить.

Вошла кошка, села, аккуратно сложив лапки, и широко зевнула.

— Кому ты хотел звонить?

Я поднял взгляд на Оливию. Я хотел позвонить возможной свидетельнице по делу об убийстве и пригласить ее пообедать со мной. Собирался сказать об этом дочери. Кроме того, следовало объяснить ей вчерашний мой приступ ярости.

Раздался звонок в дверь.

— Я хотел поговорить с тобой о вчерашнем, — сказал я, переминаясь с ноги на ногу.

В дверь опять позвонили. Оливия быстро вышла из комнаты. С видимым облегчением вышла. Я кинулся к телефону и набрал номер Луизы Мадругады. Та мгновенно сняла трубку.

— Это инспектор Зе Коэлью, — сказал я торопливо. — Не хотите сделать перерыв в работе?

— Я всегда не прочь его сделать, инспектор, вчера мы об этом говорили. Но для чего и с кем — вот вопрос.

— Для обеда, — сказал я. — Вы не могли бы…

— Инспектор, — сказала она неожиданно строго и холодно, — вы предлагаете мне деловой обед?

Я почувствовал болезненное разочарование.

— Вовсе не деловой, — выдавил я, на ходу перестраиваясь.

Она засмеялась и велела мне быть у нее дома в час дня.

В комнату вернулась Оливия, за ней шел Карлуш с газетой под мышкой.

— О, прогресс налицо, — равнодушно заметила Оливия.

Я положил трубку.

Карлуш подошел ко мне и протянул руку. Он пересилил себя и, понурившись, начал бормотать какие-то длинные и витиеватые извинения; видимо, думал над ними всю ночь. Я покосился на Оливию, которая удивленно слушала. Потом она вышла.

Я положил руку Карлушу на плечо. Он смутился, но все еще не мог смотреть мне в глаза.

— Ты хороший парень, — сказал я. — Извиняться всегда нелегко, особенно если в произошедшем виноват не только ты.

— Мне не надо было такое говорить о вашем отце. Я вел себя непростительно. Вот вечно я так — ляпну первое, что приходит в голову. Не думаю об окружающих. Сколько ни пытаюсь сдерживаться, прежде чем что-то сказать, — не получается. Поэтому-то меня и перебрасывают с места на место. Я раздражаю людей. Теперь и вы это почувствовали.

— Это щекотливая тема… революция, — сказал я. — Не надо было касаться ее после такого трудного дня.

— Вот-вот, отец тоже так сказал. Сказал, что это слишком близко еще от нас, даже на одно поколение не отодвинулось. Рана не затянулась и болит.

— Вот вы… ваше поколение только и может объективно судить об этом. А я все еще… Я был… сопричастен… втянут в это все, — сказал я. — А твой отец? Не был?

— Он был коммунистом. Профсоюзным активистом на судоремонтном заводе. И почти четыре года провел в Кашиаше.

Я кивнул. Все это было слишком серьезно и сложно, чтобы сразу найти нужные слова. Провел его в кухню, налил ему кофе. Он положил на стол смятую газету.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил я.

— Про Катарину Оливейру.

— Неужели?

— Да. Кто бы мог подумать.

Я прочел статью. Там излагались детали дела — где и когда был найден труп, время смерти, школа, где училась Катарина, что она делала в пятницу, выйдя из школы, как была убита, и, что самое удивительное, упоминался я.

— Ну, что скажете? — спросил Карлуш.

Я пожал плечами. Странная история. Будь я человеком подозрительным, посчитал бы, что таким образом доктор Оливейра предупреждал своих друзей, чтобы были начеку: событие теперь приобрело иной масштаб, получив общественный резонанс.

— Это подкидывает нам кое-что для расследования, — сказал я. — Больше ничего там нет?

— Есть длинная статья насчет этой истории с золотом.

— Не знал, что есть какая-то история с золотом.

— Мы назначаем комиссию, чтобы разобраться в этом. На нас давят Штаты, европейское сообщество и еврейские организации, мы долго пытались этого избежать, но в конце концов вынуждены были принять какие-то меры.

— Мы? Кто эти «мы»? И какие меры? Меры относительно чего? Ты говоришь как истинный газетчик — слов много, а смысл неясен.

— Правительством назначена комиссия, которой поручено расследовать сотрудничество Португалии с нацистами. Во время Второй мировой войны Португалия получала награбленное фашистами золото в обмен на сырье, а к концу войны начала отмывать это золото, вывозя его в Южную Америку.

— Комиссия правительственная?

— Строго говоря, нет, — сказал Карлуш, расправляя газету. — Этим занимается руководство Португальского банка. Они наняли специального человека просмотреть их архивы.

— Кого же?

— Какого-то профессора.

— Да, видно, копать принялись не на шутку, — сказал я. — Кто же заставляет нас выставлять наше грязное белье?

— Американцы. Один из сенаторов утверждает, что располагает доказательствами причастности Португалии… вот… слушайте: наш золотой запас в тридцать девятом году якобы не достигал полутора тысяч миллионов эскудо, а в сорок шестом он составлял уже одиннадцать тысяч миллионов. Как вам эти цифры?

— Ну, значит, в войну мы выгодно торговали сырьем. При чем же тут «отмывание золота»? А откуда поступало золото?

— Из Швейц… — начал было он, но осекся.

Я проследил за его взглядом. В кухню вошла Оливия и присела боком на стоявший возле стола стул. На ней была едва ли не самая короткая из ее мини-юбок и материнские туфли на высоких каблуках с ремешками на щиколотках. Ее длинные ноги после дня, проведенного на пляже, были цвета темного меда. Положив ногу на ногу, она налила себе чашку кофе. Черные волосы, тщательно расчесанные, блестели. Губы были красными, как перец чили. Упругие юные груди выпирали из-под темно-синей футболки, на два дюйма не доходившей до талии и не скрывавшей тугой и загорелой кожи живота.

— Ты куда-то собралась? — спросил я.

Привычным жестом она перекинула через плечо прядь волос.

— Я ухожу, — сказала она. — Попозже.

— Это мой новый коллега Карлуш Пинту.

Она повернула голову — так плавно, будто в шее у нее был какой-то дорогой механизм, скрадывающий всякую угловатость движений.

— Мы виделись у двери.

Карлуш чуть кашлянул. Наши взгляды были теперь устремлены на него. При всей его скромности и нежелании привлекать к себе внимание сейчас ему следовало что-то сказать. И помнить о необходимости сдерживаться.

— Я тут накануне с вашим отцом повздорил, — сказал он.

— Пьяный дебош в баре, — сказала она по-английски со своим причудливым акцентом и добавила уже по-португальски: — Я считала, что полицейским это не пристало.

— В баре были только мы двое, — сказал он.

— Ну а бармен? — возразил я. — Не забудь бармена.

— Вчера вечером папа со всеми успел повздорить — с вами, со мной, с покойницей-мамой, с барменом… Я никого не забыла?

— Виноват был я, — сказал Карлуш.

— А из-за чего? — спросила она.

— Так, из-за пустяка, — поспешно сказал я.

— Ну а ваша ссора? — спросил Карлуш.

— Наша? — переспросила Оливия. — Тоже из-за пустяка.

— Вчера пустяком нам это не казалось, — сказал я.

— А что за шум вчера вечером был на чердаке? — спросила она, поворачиваясь ко мне.

Карлуш нахмурился. В дверь прыгнула кошка.

— Просто я споткнулся в темноте и упал, — сказал я. — А куда, ты говоришь, ты уходишь попозже?