Разбитое окно

Ну что еще сказать про «кладовую»? Она состоит из шестнадцати комнат наподобие музейных галерей, отведенных под определенный тип экспонатов, начиная с веселеньких игрушек (впрочем, этот Хауди-Дуди выглядит довольно-таки стремно) до предметов, реально представляющих для меня великую ценность, однако большинство пронумерованных сочли бы их по меньшей мере неприятными. Я имею в виду пряди человеческих волос, обрезки ногтей и другие высохшие и сморщившиеся «сувениры» на память о моих проделках вроде сегодняшней. Я помещаю ноготь Майры-9834 на почетное место. Обычно эта процедура мне настолько приятна, что возбуждает до эрекции, но только не сейчас – на душе мрачно, и настроение испорчено.

Как же я «их» ненавижу!

Дрожащими от ярости руками я опускаю крышку сигарной коробки, не получив удовольствия от созерцания моих драгоценностей.

Ненавижу, ненавижу, ненавижу…

Вернувшись к компьютеру, анализирую ситуацию: возможно, угрозы никакой нет, а к дому Делеона-6832 «их» привело случайное стечение обстоятельств.

Однако мне нельзя полагаться на случай.

Итак, проблема: опасность лишиться всех сокровищ и ее разрушительное воздействие на мое душевное равновесие.

Решение проблемы: продолжать делать то, что я начал в Бруклине, – наносить ответные удары, подавлять любую угрозу, направленную против меня.

Я имею одно важное преимущество перед большинством пронумерованных, включая моих преследователей, ставящее их в довольно жалкое положение. Их пониманию недоступна безусловная истина, постигнутая мной: нет ничего аморального в том, чтобы отнять у человека жизнь. Потому что ему уготовано вечное существование, ничуть не зависимое от временно влачимого им бремени кожаного мешка, набитого костями и плотью. И доказательство тому – несметные залежи информации о человеке, накапливающиеся с момента его рождения. Они никуда не деваются, а хранятся в тысячах разных мест, копируются и множатся, невидимые и неистребимые. Тело человека умирает, как и положено всем телам, но информация о нем живет вечно.

И если это, по-вашему, не есть определение бессмертной души, то я не знаю, чего вам еще нужно.

Глава семнадцатая

В спальне было тихо.

Райм отослал Тома провести остаток воскресенья с его давнишним приятелем Питером Ходдинсом. Криминалист, сам того не желая, не лучшим образом обращался со своим ассистентом, а потом его из-за этого мучила совесть. Он старался хоть как-то замолить грехи, и когда Сакс оставалась с ним на ночь, гнал Тома прочь, понимая, что молодому парню необходимо почаще давать «увольнительные», чтобы тот мог приходить в себя после нелегких забот об упрямом и вздорном калеке.

Из-за двери ванной комнаты до Райма доносились звуки, сопутствующие манипуляциям, производимым женщиной, обстоятельно занимающейся приготовлением к постели. Особенно выделялись звяканье стеклянных флаконов, стук пластмассовых крышечек, шипение аэрозоля и плеск воды. Теплый, влажный воздух пропитался косметическими ароматами.

Райм с удовольствием прислушивался. Такие моменты напоминали ему о жизни «до того».

Мысли о прошлом, в свою очередь, вызвали в памяти две фотографии, висящие бок о бок на стене в лаборатории. На одной был снят он в спортивной форме, а на другой фигурировали два стоящих рядом худощавых молодых человека лет двадцати с небольшим, в строгих черных костюмах. Руки у обоих неуверенно свисают, будто они никак не решаются обняться.

Отец и дядя Линкольна.

Райм часто вспоминал дядю Генри. Чаще, чем отца. И так было всю жизнь. Нет, он не имел ничего против Тедди Райма. Тот всегда был застенчив, во всем уступал старшему брату. Любил свою работу, связанную с компьютерным моделированием, проводимым в разных лабораториях; любил читать и по вечерам всегда просиживал с книгой в большом истертом кресле, пока его жена Энн занималась шитьем или смотрела телевизор. Тедди увлекался историей, особенно периодом Гражданской войны в Америке, – недаром, как догадывался Райм, его назвали Линкольном.

Отец и сын сосуществовали весьма мирно, хотя Райм помнил, как воцарялось неловкое молчание, стоило им остаться вдвоем. Нет любви без тревоги. Нет дружбы без драки. А Тедди никогда никого не тревожил и не задирал.

А вот дядя Генри был задирой. Да еще каким!

Нельзя было пробыть с ним в одной комнате дольше нескольких минут, чтобы не попасть в сферу его внимания, будто оказаться выхваченным из мрака лучом прожектора. Разговор начинался с анекдотов, с банальностей, с семейных новостей, но всегда перемежался вопросами дяди Генри. Некоторые он задавал потому, что искренне хотел знать ответы, но большинство все же звучали как вызов, приглашение к спору. Да, Генри Райм обожал интеллектуальные поединки! Он мог загнать соперника в угол, вогнать в краску, довести до белого каления. Однако если удавалось заслужить одну из его редких похвал, душу переполняла гордость. Никогда с уст дяди Генри не слетали слова притворного или необоснованного поощрения.

– Так, уже тепло! Шевели мозгами! Ты можешь! Эйнштейн был не намного старше тебя, когда сделал свои самые значимые научные открытия.

Услышав правильный ответ, он лишь одобрительно приподнимал брови, что воспринималось как вознаграждение, равноценное призу Вестингаузской научной ярмарки, кстати, столь же труднодостижимому, поскольку чаще всего твои аргументы хромали, факты были притянуты за уши, предпосылки не выдерживали критики, а критические замечания основывались в основном на эмоциях. Однако не личное превосходство над собеседником воодушевляло дядю Генри, но стремление довести его за ручку до истины, чтобы тот не заблудился по дороге. Как только он разбивал умозаключения оппонента в пух и прах и убеждался, что тот все понял, спор стихал.

– Значит, ты уразумел, что тебя с самого начала не туда занесло? Ты рассчитал температуру на основе неверного ряда допущений. Так-то! А теперь давай позвоним кое-кому и вместе сходим на субботний матч «Белых носков». На «Комиски-парк» продают отличные хот-доги, но черта с два нам достанется хоть один сейчас, в октябре, на финальной серии игр бейсбольного сезона.

Линкольн с восторгом вступал в интеллектуальные поединки с дядей Генри. А еще ему нравилось сидеть у него в университете на семинарах или неформальных дискуссиях в группах. Он специально ездил для этого в Гайд-парк, причем гораздо чаще, чем Артур, интересовавшийся совсем другими делами.

Если бы Генри Райм был жив и вошел сейчас в комнату Линкольна, то, несомненно, даже не взглянув на обездвиженного племянника, первым делом, указывая на газовый хроматограф, проревел бы: «Ты что – все еще пользуешься этими отбросами?» Затем, устроившись поудобнее напротив досок с перечнями вещдоков, начал бы расспрашивать Райма о том, как идет расследование дела «5-22».

– Да, но насколько логично поведение этого субъекта? Изложи-ка мне еще раз твои исходные данные.

Райм опять вспомнил тот последний сочельник, проведенный им накануне окончания школы в доме дяди Генри в Эванстоне. Народу собралось немало: Генри и Пола со своими детьми Робертом, Артуром и Марией; Тедди и Энн с Линкольном; другие тети и дяди, двоюродные сестры и братья; кое-кто из соседей.

Линкольн и Артур провели большую часть вечера в бильярдной за игрой в пул и разговорами о будущей осени, то есть о предстоящей учебе в вузе. Линкольн твердо решил поступать в МТИ[12]. Артур намеревался последовать его примеру. Оба не сомневались, что их примут, и уже обсуждали, что будет лучше – поселиться в одной комнате в институтском общежитии или снять квартиру на стороне (следовало выбрать между романтикой мужского братства и соблазнами холостяцкой свободы).

Потом хозяева и гости собрались за массивным столом в обеденной комнате, за окнами которой пенились серые воды озера Мичиган, и ветер сердито завывал, запутавшись в ветках голых деревьев на заднем дворе. Генри сидел во главе стола и со смешинкой в лукаво прищуренных глазах пристально поглядывал на гостей, будто на своих студентов во время семинара, успевая прореагировать на все, о чем говорилось вокруг него. Он шутил, рассказывал анекдоты, задавал вопросы родственникам, живо интересовался новостями из их жизни, во все вникал и зачастую определенным образом манипулировал собеседником. «Так… Мария, раз уж все здесь, расскажи-ка нам об этой аспирантуре в Джорджтауне! Ты, насколько я помню, согласилась с тем, что для тебя это отличный вариант. И Джерри сможет приезжать к тебе по выходным на своей новой крутой тачке. Кстати, когда истекает последний срок подачи заявления? Совсем скоро, если не ошибаюсь?»