Дни моей жизни

10 августа. Дело двинулось, благодаря случайности. У Ажаева есть очень милый мальчишка Алеша. Я зашел к Алеше (он позвал меня, когда я проходил по дороге); Ажаев, услыхав от меня всю историю дома, повел меня к своему соседу Василию Александровичу Смирнову, который, оказывается, имеет большой вес в Союзе. Смирнов так возмутился всей волокитой, происходящей в Литфонде по вине Ляшкевича, что тотчас же, несмотря на дождь, пошел со мной и Ажаевым ко мне на участок и лично убедился, что Ляшкевич вставляет мне бюрократические палки в колеса. Через два-три дня он привез ко мне Воронкова и Ляшкевича — и они втроем обещают мне посильную помощь. Возник было план — чтобы я продал им домик, а они сами построят библиотеку. Но так как темпы их строительства мне известны, я понял, что, если я соглашусь, я не доживу до той блаженной поры, когда над библиотекой будет воздвигнута крыша. Я отказался: строить библиотеку буду я сам.

19 августа. Костер сошел отлично. Погода разгулялась. Детей пришло больше 300.

В детской самодеятельности больше всего мне понравился безмерно артистичный Котя Райкин, выступавший с номером собственного изобретения — «Природа», кукольный театр Тани Абашкиной, танец Ирочки Кассиль с подругой.

Первым выступил Кассиль, пожелавший детям хорошо учиться. После самодеятельности Аркадий Райкин со стихами среднего качества и с прелестной мимической миниатюрой «Рыбная ловля», потом оказалось, что приехал Михалков, милый поэт, он оставил дома гостей — и (всегда аккуратный) приехал на полчасика: — выступил с «Дядей Степой», которого ребята подсказывали ему, если он запинался.

22 августа. Сегодня Кл. Изр. принесла газету («Литературную») со статейкой Макса Поляновского «Был у Чуковского костер». Там упоминается библиотека. Я написал Друзину письмо с просьбой не печатать этюдов о моей личной жизни. Особенно не нужно о библиотеке. Скажут — устроил для саморекламы.

12 ноября. Был у меня сегодня Твардовский вместе с Казакевичем. У меня такое чувство, будто у меня был Некрасов. Я робею перед ним, как гимназист. «Муравия» и «Теркин» — для меня драгоценны, и мне странно, что такой ПОЭТ здесь у меня в Переделкине, сидит и курит, как обыкновенные люди. Я прочитал ему кусок своей статьи о Маршаке, читал робко и сбивчиво — и был страшно обрадован, когда он похвалил. Вообще он ко мне благоволит: принес свои два томика и говорил обо многом вполне откровенно. Об Эренбурге: «Бездарно переводит французских поэтов, и, читая его низкопробные вирши, я не верю ни в его романы, ни в его стихи. Вообще, по стихам можно сразу узнать человека. Как-то я заболел — пришел врач — у меня было растяжение жил, он прописал лекарство, а потом говорит: рад, что познакомился с вами, я ведь тоже пишу стихи, — и прочитал такую галиматью, что я ужаснулся: неужели такой идиот может лечить людей. Сразу увидел, что и врач он никудышный. Был я неравнодушен к одной — очень давно, — начинался роман, — но оказалось, что она пишет стихи, преплохие, я прочел, и никакого романа не вышло».

Маршака он видит насквозь. Но, как и я, любит его и признает его великие заслуги.

О детской литературе: «она очень расцвела и все такое, но это литература городская, деревня еще не имеет своего детского поэта».

О Маяковском: «Прятали отзыв Ленина о „150 миллионах“ — и всячески рекламировали его похвалу „Прозаседавшимся“. И 25 лет заставляли любить Маяковского. И кто относился к нему не слишком восторженно, тех сажали, да, да, — у меня есть приятель, который именно за это и был арестован — за то, что не считал его величайшим поэтом…»

К Барто относится с презрением. «Стихи Ник. Тихонова об Орджоникидзе омерзительно слабы. Косноязычные, глупые, беспомощные. Встретил Кожевникова, зовет в „Знамя“. Я говорю: как не стыдно печатать такую чушь, как стихи Тихонова^{5}. Он смеется. Говорит: дальше лучше будет».

30 ноября. Библиотека становится все красивее. Столяр оказался художником. Привинтил маленькие подвесные столики к стенам, сделал чудесные табуретки — талант.

27 декабря. Вот, Корней, милый друг, наступает, быть может, последний год твоей жизни. Будь же хоть в этот последний год ЧЕЛОВЕКОМ. В минувшем году я изменял себе на каждом шагу: заново переводил «Тома Сойера», редактировал Слепцова, писал зачем-то огромную статью о Маршаке, которая так и осталась ненапечатанной, ненужной, дрянной. Отныне у меня две заботы — и только: продолжать свое писание о Чехове и привести в порядок старые статьи. В издательстве «Советский писатель» моя книжка воспоминаний, которую я хочу озаглавить «Да, это было, было, было». Или просто «Было». Надо бы вспомнить об Ал. Толстом и Короленко — но к черту, буду писать о Чехове — выполняя предсмертный завет Марии Борисовны.

Вчера был на предвыборном собрании писателей: скучно, и ушел. Хотят выбирать меня — тоска! Я буду последний идиот, если соглашусь. Самоубийца. Вчера я слушал доклад Федина, который он писал в Суханове целый месяц. Целый месяц талантливый беллетрист должен был корпеть над докладом, заячье трусливым, где речь идет о секциях, подсекциях, группах, подгруппах и т. д. Я десяти минут не мог пробыть в этой обстановке — выбежал на воздух. Какая чушь! Если считать, что из тысячи слушавших этот доклад каждый написал бы только по странице, — и то вышло бы два романа. Чем больше заседаем, тем хуже мы пишем.

29 декабря. Конашевич прислал великолепную картину для библиотеки: «Чудо-юдо рыба-кит». Хотя я сделал все возможное, чтоб меня не выбрали в Правление Московского отделения Союза Писателей, — меня выбрали — зачем, неизвестно. Сегодня сообщают подробности выборов — с таким азартом, будто все это и в самом деле имеет отношение к литературе.

1958

14 января. Гулял очень много с Фединым. «В последнее время у меня была преинтересная переписка с Пастернаком — я так и сказал начальству: не натравливайте меня против Пастернака — я на это не пойду». Видел итальянское издание Б.Л-ча, с его портретом — и заявлением, что книга печатается без его согласия. Красивое издание — «Доктор Живаго».

В новой своей книге (критических очерков) Федин напечатал статью о Зощенко. Это страшно взволновало Мих. Мих., и ом прислал Федину поразительно нежное письмо^{1}.

1 февраля. Заболел Пастернак. В пузыре скопилась моча, которую невозможно извлечь. Нужен катетер. Нет сегодня ни у кого шофера: ни у Каверина, ни у Вс. Иванова, ни у меня. Мне позвонила Тамара Влад., я позвонил в ВЦСПС, там по случаю субботы все разошлись. Одно спасение: Коля должен приехать — и я поеду на его машине в ВЦСПС — за врачами. Бедный Борис Леонидович — к нему вернулась прошлогодняя болезнь. Тамара Влад. позвонила в город Лидии Ник. Кавериной: та купит катетер, но где достать врача. Поеду наобум в ВЦСПС.

Был у Пастернака. Ему вспрыснули пантопон. Он спит. Зинаида Николаевна обезумела. Ниоткуда никакой помощи. Просит сосредоточить все свои заботы на том, чтобы написать письмо правительству о необходимости немедленно отвезти Б.Л-ча в больницу. Я вспомнил, что у меня есть знакомый, Мих. Фел Власов (секретарь Микояна), и позвонил ему. Он взялся позвонить в здравотдел и к Склифосовскому. В это время позвонила жена Казакевича — она советует просто вызвать «скорую помощь» к Склифосовскому. Но «скорая помощь» от Склифосовского за город не выезжает. И вот лежит знаменитый поэт — и никакой помощи ниоткуда.

В Союзе в прошлом году так и сказали: «Пастернак не достоин, чтобы его клали в Кремлевку». Зин. Ник. говорит: «Пастернак требует, чтобы мы не обращались в Союз».