Дни моей жизни

Среда 24. Июль. Пришла Софа Краснова. Заявила, что мои «Обзоры», предназначенные для VI тома, тоже изъяты. У меня сделался сердечный припадок. Убежал в лес. Руки, ноги дрожат Чувствую себя стариком, которого топчут ногами.

Очень жаль бедную русскую литературу, которой разрешают только восхвалять начальство — и больше ничего.

Пятница 2. Август. Подготовили 6-й том к печати — вместе с Вл. Ос. Глоцером — и ждем Бонецкого вместе с Софой. Они прибыли ровно в 4. Я разложил на столе все статьи изувеченною тома. И тут Бонецкий произнес потрясающий монолог: оказывается, я обязан написать предисловие о том, что я долгим, извилистым, «сложным и противоречивым» путем шел в своей писательской карьере к марксизму-ленинизму и наконец пришел к этой истине, что явствует из моих книг «Мастерство Некрасова» и т. д, А в этом томе я печатаю статьи, ошибки коих объясняются тем что марксизм-ленинизм еще не осенил меня своей благодатью.

Эта чушь взволновала меня. Сердце мое дьявольски забилось И я, наговорив всяких глупостей, прочитал написанное мною предисловие к VI тому, над которым мы столько трудились вместе с Марианной Петровной и Глоцером. К моему изумлению, приверженец Маркса и Энгельса вполне удовлетворился моим предисловием^{11} и сказал:

— Это как раз то, что нам нужно!

«Обзоры» мои остались неприкосновенны, нужно только выбросить из них упоминание о горьковской «Матери», — maman, как игриво выразился Бонецкий.

Дальше оказалось, что многого в этом томе он не прочел и говорит лишь понаслышке. Мою статью «Литература в школе», забракованную Софой, теперь признали вполне пригодной. Вообще оказалось все зыбким, неясным, но «Короленко», «Кнутом иссеченная Муза», «Жена поэта» полетели теперь вверх тормашками.

Потом Бонецкий стал рассказывать анекдоты, подали закуску и коньяк, и мы благодушно отправились гулять по Переделкину, встретили Нилина, посмотрели здание строящегося Дома творчества, и — двоица отбыла, вполне удовлетворенная и собою, и мною.

Вторник 17. Сентябрь. Лида в больнице. С моими книгами — худо. «Библию» задержали, хотя она вся отпечатана (50 000 экз.). Чукоккалу задержали. Шестой том урезали, выбросив лучшие статьи, из оставшихся статей выбросили лучшие места. «Высокое искусство» лежит с мая, т. к. требуют, чтобы я выбросил о Солженицыне.

Я оравнодушел, хотя больно к концу жизни видеть, что все мечты Белинских, Герценов, Чернышевских, Некрасовых, бесчисленных народовольцев, социал-демократов и т. д., и т. д. обмануты — и тот социальный рай, ради которого они готовы были умереть, — оказался разгулом бесправия и полицейщины.

Понедельник 23. Сентябрь. Я счастлив, что у меня живут Аня, Марина и Митя. Впервые чувствую, что у меня есть семья. Горько на старости лет остаться бобылем. Люша надежный друг, но у нее нет для меня времени. У милой Марины — тоже. Это все — визитеры. Приехали на день, и прочь. А Митя и Аня поневоле (из-за Аниного pregnancy[129]) вынуждены прикрепиться к Переделкину — и быть ежедневно со мной. Вчера мы с Митей сверяли с подлинниками мои переводы «Just so Stories»[130]. Он обнаружил и чутье стиля, и находчивость.

Среда 25. Сентябрь. В гости приехала Елена Сергеевна Булгакова. Очень моложава. Помнит о Булгакове много интереснейших вещей. Мы сошлись с ней в оценке Влад. Ив. Немировича-Данченко и вообще всего Художественного театра. Рассказывала, как ненавидел этот театр Булгаков. Даже когда он был смертельно болен и будил ее — заводил с ней разговор о ненавистном театре, и он забывал свои боли, высмеивая Немировича-Данченко. Он готовился высмеять его во второй части романа.

Пятница 21. Сентябрь. Была Софа. Решено, что ради полного «листажа» к VI тому нужно прибавить несколько моих переводов Из Киплинга, Уайльда, О. Генри.

Вчера была поэтесса двадцати одного года — с поклонником физиком. Стихи талантливы, но пустые, читала манерно и выспренне. Я спросил, есть ли у нее в институте товарищи. Она ответила, как самую обыкновенную вещь:

— Были у меня товарищи — «ребята», — теперь это значит юноши, — но всех их прогнали.

— Куда? За что?

— Они не голосовали за наше вторжение в Чехо-Словакию.

— Только за это?

— Да. Это были самые талантливые наши студенты!

И это сделано во всех институтах.

Говорят, что в Союзе Писателей Межелайтис, Симонов, Леонов и Твардовский отказались выразить сочувствие нашей Чехо-Словацкой афере.

Понедельник 30. Сентябрь. Пришел к убеждению, что мои шестимесячная забастовка из-за требований «Совписа», чтобы я вычеркнул имя Солженицына из своей книги «Высокое искусство», бесплодна и что нужно убрать это имя. Сознание этого так мучит меня, что я не мог заснуть, несмотря на снотворные.

Вторник 1. Октябрь. Правил свои переводы «Just so Stories», «Рыбака и его души» и О.Генри для 6-го тома. Убедился, что я плохой переводчик, ненаходчивый и негибкий.

Безумная жена Даниэля! Оставила сына, плюнула на арестованного мужа и сама прямо напросилась в тюрьму. Адвокатши по ее делу и по делу Павлика — истинные героини, губящие свою карьеру^{12}. По уставу требуется, чтоб в политических делах адвокаты признавали своих клиентов виновными и хлопотали только о снисхождении. Защитницы Павла и Ларисы — заранее отказались от этого метода.

С моей книжкой «Высокое искусство» произошел забавный казус. Те редакторы, которые потребовали, чтобы я изъял из книги ту главку, где говорится об Александре Исаевиче, — не подозревали, что на дальнейших страницах тоже есть это одиозное имя. Я выполнил их требование — и лишь тогда Шубин указал им, что они ошиблись. С Конюховой чуть не приключился инфаркт. Я говорил с ней по телефону. Она говорит: это моя вина… теперь меня прогонят со службы. Что делать? Я сказал: у вас есть единственный выход: написать мне строжайшее требование — официальное, и я немедленно подчинюсь приказу.

— Хорошо! — говорит она. — Я пришлю вам такой приказ — за своей подписью.

— Пожалуйста.

Четверг 3. Октябрь. Получил известие, что завтра, в пятницу, ко мне приедет Шеровер, владелец моего портрета в Иерусалиме. Интересно, каков он окажется.

Пятница 4. Октябрь. Ну вот только что уехал Шеровер. Маленького роста джентльмен 62-х лет, очень учтивый, приятный — он приехал на симпозиум по черной металлургии; приехал из Венесуэлы, где он участвовал в строительстве сталелитейного завода. Он рассказывал свою жизнь — как молодым человеком он организовал заем Сов. Союза в Америке — уплатив нам в виде гарантии собственные 10 000 долларов. Рассказал историю моего портрета — совсем не ту, какая помнится мне; он купил этот портрет за 2 500 долларов. В Иерусалиме у него вилла, там и висит мой портрет. Показал портрет сына, который сражался в израиле-арабской войне. Эта война волнует его. Он рассказал, как Насер за несколько дней до войны заявил, что русские друзья предупредили его, что Израиль собирается напасть на арабов. Премьер Израиля предложил русскому посланнику в Израиле убедиться, что это не так, но тот отказался, и т. д.

По словам Шеровера, он пожертвовал на кафедру русского языка в израильском университете 10 000 долларов и теперь на постройку театра в Иерусалиме один миллион долларов. «Люблю искусство!» — скромно признается он.

Понедельник 7. Октябрь. Сегодня, увы, я совершил постыдное предательство: вычеркнул из своей книги «Высокое искусство» — строки о Солженицыне. Этих строк много. Пришлось искалечить четыре страницы, но ведь я семь месяцев не сдавался, семь месяцев не разрешал издательству печатать мою книгу — семь месяцев страдал оттого, что она лежит где-то под спудом, сверстанная, готовая к тому, чтобы лечь на прилавок, и теперь, когда издательство заявило мне, что оно рассыпет набор, если я оставлю одиозное имя, я увидел, что я не герой, а всего лишь литератор, и раз решил наносить книге любые увечья, ибо книга все же — плод многолетних усилий, огромного, хотя и безуспешного труда.