Упрямец Керабан

Невеста поблагодарила жениха за ту заботу, которую он проявил, чтобы успокоить ее отца телеграммой, хотя и рисковал навлечь на себя проклятия дяди за использование телеграфа.

А что делал в это время ван Миттен?

Вопреки себе, он понемногу становился счастливым женихом благородной Сарабул и несчастным зятем господина Янара!

Как мог он сопротивляться? С одной стороны, Керабан твердил ему, что жертвование нужно довести до конца, иначе судья мог отправить их всех троих в тюрьму, и тогда — прощайте все замыслы! Что до самого злосчастного брака, объяснял он, то, имея силу в Турции, где допускается полигамия, этот брак окажется недействительным в Голландии, где у ван Миттена уже была одна жена. Следовательно, голландец мог по своему выбору быть одноженцем в своей стране или двоеженцем в государстве падишаха. Но ван Миттен уже сделал выбор: он предпочитал нигде не быть «женцем». О, как он мечтал о свободе! Но мечты мечтами — а реально существовали брат и сестра, неспособные выпустить из рук свою добычу. Было вполне разумно ублажать их сейчас, а потом, по другую сторону Босфора, тайком покинуть, отняв у них таким образом возможность настаивать на своих мнимых правах шурина и супруги.

Поэтому ван Миттен счел за лучшее покориться судьбе. Будь что будет!

К счастью, господин Керабан добился того, что, прежде чем направиться в Мосул для завершения брака, господин Янар и его сестра будут сопровождать наших героев в Скутари и присутствовать на свадьбе Амазии и Ахмета. А также того, что курдская невеста уедет на родину со своим голландским женихом лишь через два-три дня после этого.

Бруно продолжал считать: хозяин получил то, что заслужил своей невероятной слабостью. И все же слуга жалел его, видя поверженным этой ужасной женщиной. Однако следует также сказать, что он не удержался от бешеного смеха, как, впрочем, и Керабан, Ахмет и обе девушки, когда они узрели ван Миттена в момент завершения помолвки вырядившимся в экстравагантный[300] курдский костюм.

— Что? Это вы, ван Миттен? — вскричал Керабан. — Это вы, одетый по-восточному?

— Это я, друг Керабан.

— По-курдски?

— По-курдски.

— Действительно, это вам идет. И я уверен, что когда привыкнете, то найдете эту одежду более удобной, чем ваш куцый европейский костюм.

— Вы очень добры, друг Керабан.

— Знаете, ван Миттен, оставьте свой озабоченный вид! Представьте себе, что сегодня карнавал и вы переоделись для шуточной женитьбы.

— Не переодевание беспокоит меня больше всего… — ответил Ван Миттен.

— Тогда что же?

— Сам брак.

— Ба! Временный брак, друг ван Миттен, — утешал Керабан, — и госпожа Сарабул дорого заплатит за свои фантазии неутешившейся вдовы! Да, хотел бы я присутствовать, когда вы сообщите ей, что помолвка ни к чему не обязывает, поскольку в Роттердаме у вас уже есть жена, и когда по всей форме курдчанка получит отставку. Нельзя вступать с людьми в брак против их воли!

Учитывая все эти доводы, достойный голландец в конце концов слегка приободрился. Самым лучшим было, в интересах всех, видеть в событиях лишь их смешную сторону. Смирение, смирение и еще раз смирение! А там посмотрим…

Впрочем, в этот день у ван Миттена почти не было времени, чтобы прийти в себя. Господин Янар и его сестра решительно не любили медлить. «Как только пойман — тут же и повешен», а она была уже готова, эта виселица женитьбы, на которой они собирались вздернуть флегматичное дитя Голландии.

Но не нужно думать, что в Курдистане пренебрегали обычными формальностями. Совсем нет! Шурин с чрезвычайной тщательностью подготовился к церемонии, благо, в этом городе хватало всего, чтобы придать свадьбе подобающую торжественность.

В Трапезунде живет некоторое количество курдов. Среди них Янар и Сарабул обнаружили знакомых и друзей из Мосула. Эти люди сочли долгом помочь землячке в открывшейся для нее возможности в четвертый раз посвятить себя счастью супруга. Так что со стороны невесты был целый клан[301] приглашенных на церемонию. В свою очередь, Керабан, Ахмет и их спутники поспешили расположиться рядом с женихом. Нужно также заметить, что, будучи строго охраняемым, ван Миттен никогда не оставался наедине с друзьями с момента, когда он появился одетым в традиционный костюм господ из Мосула и Шехрезура.

Только на один миг Бруно смог проскользнуть к нему и повторить зловещим голосом:

— Остерегитесь, хозяин, остерегитесь! Вся эта глупая игра может плохо кончиться.

— Разве у меня есть возможность действовать иначе, Бруно? — ответил ван Миттен, вздыхая. — Во всяком случае, если это глупость, то она выводит из затруднения моих друзей, а последствия не будут серьезными.

— Гм! — сказал Бруно, качая головой. — Жениться, хозяин, это значит жениться и…

Но поскольку в эту минуту голландца позвали, то никто никогда не узнает, как закончил бы верный слуга свою угрожающую фразу.

Был полдень, когда господин Янар и другие курды величественного вида пришли за женихом, при котором они должны были находиться до конца церемонии.

И тогда с великой пышностью стали завязываться брачные узы. Внешний вид брачующихся был безупречен. Ван Миттен никак не проявлял снедавшего его беспокойства, а благородная Сарабул была горда тем, что заполучила жителя Северной Европы, можно сказать, в сердце Северной Азии. Действительно, какая слава — сочетать Голландию и Курдистан!

Невеста была прекрасна в своем свадебном костюме, который она, видимо, захватила с собой в поездку на всякий случай. Ничего нет великолепнее «митанов» из расшитого золотом сукна с рукавами и корсажем, покрытыми вышивкой и филигранным галуном! Ничего нет богаче этой шали, обвязанной вокруг талии, этого «энтари» с чередующимися линиями цветочков и испещренного тысячью складок бурсского муслина, называемого «чемберс»! Ничего нет величественнее шальвар из салоникского газа, уходящих в сапожки из сафьяна, расшитого жемчугом! А эта расширяющаяся феска, обернутая «йемени»[302] с яркими цветочками, с которой до середины туловища ниспадал длинный «пюскюл», отороченный кружевом! А украшения, подвески из золота, от лба до самых бровей; эти серьги в форме розеток, от которых расходились цепочки, поддерживающие маленький золотой полумесяц, а эти аграфы[303] пояса из позолоченного серебра и булавки из лазурной филиграни, изображающие индийскую пальму! А эти лучащиеся двойные колье, «гердамлики», составленные из агатов, оправленных как когти с выгравированным именем имама[304]! Нет! Никогда еще на улицах Трапезунда не видели более прекрасной невесты, и по этому случаю их надо было бы устлать пурпурными коврами, как это было при рождении Константина Порфирородного![305]

Но если благородная Сарабул выглядела блестяще, то и ван Миттен был великолепен, а Керабан осыпал его комплиментами, которые не могли не быть серьезными со стороны религиозного человека, оставшегося верным восточной одежде.

Нужно признать, что костюм придавал ван Миттену воинственную осанку, надменный вид, авантажное[306] выражение лица, нечто свирепое, наконец, — и мало соответствующее характеру роттердамского негоцианта. Да и как могло быть иначе при этом легком манто из муслина с аппликациями из хлопчатобумажной ткани, с этими широкими панталонами из красного сатина, упрятанными в кожаные сапоги со шпорами из золота под тысячью складок голенища, с этим открытым кафтаном, рукава которого спадали до земли, этой феской, украшенной «йемени», с этим «пюскюлом», невероятная величина которого указывала на положение, подобающее в Курдистане супругу благородной Сарабул.