Как знаю, как помню, как умею

И вот однажды, глядя в суп с саго, я и задумалась над словом «вдруг».

— Вдруг я чихну?!

— Вдруг обольюсь супом!

— Вдруг мама рассердится.

— Вдруг фрейлейн мяукнет.

— Вдруг я подавлюсь.

— Вдруг мама меня накажет.

В результате этих размышлений я действительно вдруг подавилась, вдруг облилась супом и меня вдруг выгнали из-за стола.

«Может быть, это слово „вдруг“ и есть та черта, которая отделяет радость от печали? — думала я, сидя в детской и доедая свой обед в скучном одиночестве. — Возможно!..»

Прошли годы, и теперь мне кажется, что именно этот опасный суп с саго и породил во мне тревогу на всю жизнь и вечное ожидание этого «вдруг».

ЭЛЛАДА

Еще немного двинулось время вперед. Володя перешел в другой класс. Подрастала и я. Уже буквы из таинственных закорючек начали превращаться для меня в слова. Спотыкаясь, как слепая, я ощупью находила их в темноте, с восторгом произносила вслух и соединяла с другими. Уже и няня с гордостью всем во дворе говорила про меня:

— Наша Танечка шибко грамотная. Она, однава дыхнуть, весь букварь, всю «тышу» букв назубок знает.

Подрастали не только мы. Володины «просказки» тоже росли вместе с нами. Они помещались теперь в большой зеленой с красным корешком книге. На обложке этой книги золотыми буквами было написано незнакомое слово «Эллада».

Как бы мне хотелось теперь где-нибудь встретиться с той книгой. Говорят, надо идти в Ленинскую библиотеку, но не хочется — лень. Да и сама книга уже не будет той книгой, той Элладой.

В той Элладе жили красавцы греки, среди них было очень много голых, правда, попадались в хламидах и тогах, но без брюк были все поголовно. Это обстоятельство немножко смущало меня, но Володя советовал не обращать внимания на наготу, а обращать его на красоту. И я обращала внимание на красоту.

Брат учил меня сощуриться, вглядеться в картину и оживить ее. Занятие это было новое и трудное.

Первым ожил и вышел из листа согнувшийся молодой человек, под названием Дискобол. Он зашевелился, выпрямился, и диск, отделившись от его руки, прочертил по детской серебряный пунктир. Вслед за Дискоболом стали оживать и другие картинки. Безбрючные греки и гречанки с удивительными кудряшками на голове дружно выходили из «Эллады» и прохаживались вокруг нас. Одни из них превращались в богов и богинь, другие в царей, иные просто в людей. Чужие, странные имена: Посейдон, Тезей, Лаокоон, Афина-Паллада — вырывались из зеленой книжки и клубились вокруг меня. Я начала знать, узнавать, любить и жалеть этих людей и богов.

Некоторые картинки не хотелось, просто даже мучительно было оживлять. Лаокоон со змеями, узлами, связывающими его тело, доставляли страдание. Стоило только вообразить, что Лаокоон живой, змеи тотчас же начинали гадко шевелиться, множиться и побеждать его. И уже не оставалось никакой надежды на то, что он от них освободится. Вообще грустное лучше было не оживлять, а перелистывать эту страницу поскорее…

Брат мне рассказал много историй, которые назывались мифологией. Это были совсем новые рассказы, ничего общего не имевшие с зайцами и былинами. Рассказал он мне также про греческие храмы и орнаменты.

Именно тогда я узнала, что красивая непрерывная завитушка (так часто встречающаяся в книжке «Эллада») у изображает волну и называется меандром. А верхушка на одной колонне срисована с бараньих рогов, а на другой с цветка, и что эти верхушки имеют общее название капитель (я называла их «капель»).

Неслыханное волнение охватило меня, когда Володя научил понять, что такое Акрополь. Всю книгу «Эллада» я вдруг увидела в объеме и цвете. Меня совершенно перестали беспокоить разрушенные здания и отсутствие рук или голов у некоторых богов и людей. Обломки колонн склеивались, новые руки прирастали к телу, все соединялось, освещалось солнцем и морем и выстраивалось так красиво, как было нужно. Это было чудо! И чудо совершенно новое. Мир стал другим.

Уже не зайцем, а девочкой Таней я стояла со старшим братом на высоком холме Акрополя. Внизу лежал порт Пирей. Свежий морской ветер дул нам в лицо, и черные косые паруса мелькали на горизонте. За нашей спиной, как перламутровая раковина, переливался и сиял мрамор Парфенона, и золотая Афина-Паллада поднимала к небу свое копье…

Мы были высоко, весь мир лежал у наших ног. Чтобы не упасть и не разлучиться в этом мире, мы крепко держались за руки.

Когда я стала взрослой, мне не удалось побывать в Греции. Зато девочкой я путешествовала по ней, как ни один турист в мире!

СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ ВОЛОДИ

С появлением в нашем доме Володиного англичанина в моих отношениях с братом многое изменилось: он явно стал пренебрегать моим обществом. Я приставала, тянула из него, вымогала: давай просказки, давай истории, разговаривай со мной, занимайся мной, увлекай, открывай, показывай, удивляй, — но он был занят уже чем-то другим, а не мной.

Пользуясь тем, что брат мой не выносил слез, я принималась реветь. Он прибегал, рассказывал про морские сражения, про войну, но это было уже не то, совсем не то, что раньше.

Правда, иногда Володя всовывал свою голову в детскую и таинственно манил меня указательным пальцем. Я, натурально, тут же являлась к нему в комнату, и он, глядя не на меня, а куда-то вбок или в окно, читал мне стихи. Я понимала, что стихи эти он сочинил сам, но по негласному договору с братом почему-то надо было делать вид, что я об этом не догадываюсь. Слушать стихи было скорей приятно, чем интересно. Некоторые строчки я запоминала. Мне, например, очень нравилось:

Тишь лесов голубых и воздушных

И небес золотая река…

Было неожиданно, что про небо можно было вообразить, что оно река, да еще не просто река, а золотая река, а про облака, что они воздушный и голубой лес…

Но редко происходили эти тайные чтения стихов, и брат все дальше и дальше стал уходить от меня в какой-то незнакомый мне мир. Я трепыхалась, старалась поспеть за ним и тоже войти в эту новую неведомую мне страну, но он уходил так поспешно, так быстро, что я уже не могла его догнать.

Володя перестал заниматься мной, и я поступила в ведение отца…

Однажды от сестры я узнала, что в гимназии Констан готовится концерт, на котором выступать будут ученицы. Потом стало известно, что маму попросили подготовить к этому концерту ученицу последнего класса Шуру Мартынову, у которой был прекрасный голос.

И вот высокая, полноватая, рыжеватая и хорошенькая Шура Мартынова стала ходить к маме на занятия пением. Эта Шура была не только старше Нины, но и старше Володи: она была уже совсем взрослая девица, и у нее действительно оказался прекрасный голос. Когда она пела под мамин аккомпанемент, то стояла посреди гостиной, а руки держала в маленькой, рыженькой, как ее голова, муфточке.

Шура с мамой все пели и разливались в гостиной, а Володя в это время почему-то прекратив свои занятия с книгами, стоял в умывальной комнате перед зеркалом и примазывал душистым мылом Брокар свои непослушные волосы, разделяя их на косой пробор. Он так густо мазал волосы мылом, что они у него становились седыми, но это его нисколько не смущало, и когда Шура кончала занятия с мамой и выходила в переднюю, то Володя тоже выходил в переднюю и подавал Шуре пальто. Я не понимала, зачем надо было мазать голову мылом, чтобы подать Шуре пальто, но мама понимала: она смеялась и учила Володю мазать голову не мылом, а фиксатуаром, а он краснел и говорил, что это его совершенно не интересует. А если не интересует, зачем тогда мазаться мылом?..

В один прекрасный день я заметила, что Володя сидит у себя в комнате и ломает свою новую красивую гимназическую фуражку, превращая ее в какой-то кривой домик. «Чего он хочет от этой несчастной фуражки?» — подумала я.

Всем приходилось видеть гимназистов последнего класса первой мужской гимназии. Они шли на занятия, заложив тетрадки за борт шинели и заломив набекрень измятую старую фуражку. Мне казалось, что их фуражки за долгую гимназическую жизнь испортились от дождя, а новую им не было смысла покупать, так как они кончали гимназию в этом году. Если Володя хочет быть похожим на гимназиста старшего класса, то ему определенно нужно сунуть свою фуражку под кран, соображала я, с интересом наблюдая за разрушительной работой брата.