Как знаю, как помню, как умею

— Может быть, хочешь пофискалить, заяц-Таня? — любезно предложил мне Володя.

Фискалить я не хотела, но и советовать ему совать фуражку под кран тоже не стала. Пускай, подумала я, ломает ее по-своему, а мне дела нет, и ушла в детскую.

Но на этом дело не кончилось. Назавтра наш Володя опять подал Шуре ее шубку и, напялив на свой намыленный пробор сломанную фуражку, пошел провожать домой эту взрослую барышню.

К сестре ходили подруги, но он их никогда не провожал, а тут — надо же — оделся и пошел.

Я удивилась, почему мама допустила такое безобразие, но мама совсем не была сердитая, а скорее какая-то задумчивая. Она с печалью посмотрела на загубленную Володину фуражку, простилась с Шурой Мартыновой и ушла в гостиную петь какой-то грустный романс.

ГИМНАЗИЯ КОНСТАН

Я поступила в младший приготовительный класс (что-то вроде детского сада) гимназии Констан. Мне сшили форму, как у Нины: коричневое платье с белым воротничком и черный фартучек Я очень гордилась этим костюмом.

Первый день моего пребывания в гимназии ознаменовался тем, что я, бегая во время перемены по нижнему залу, врезалась со всего размаха головой в живот классной даме старших классов мадам Савуар. Это была рыжая, краснолицая, противная и злая дама: ученицы прозвали ее Совой.

Эта самая Сова, взвизгнув, цепко схватила меня за плечо и, руля мною между бегающих девочек, повела к кабинету начальницы гимназии Наталии Ивановны Воронцовой-Вельяминовой.

В этом кабинете, устланном коврами и ковриками, заставленным креслами и креслицами и похожим скорее на будуар, чем на кабинет, я и раньше бывала с мамой. Вообще я уже была знакома с начальницей, потому что мама помогала ей устраивать музыкальные вечера в гимназии Констан и, заходя к ней по делу, иногда прихватывала и меня. (Мама была, как теперь говорят, общественницей — а раньше не знаю, как это называлось.)

Подрулив со мной к кабинету, Сова постучала в дверь, отвела бархатную портьеру и, вцепившись еще крепче когтями в мое плечо, ввела меня к начальнице.

Несмотря на то, что был день и сияло солнце, в этой комнате окна были закрыты шторами и горели настольные лампы под кружевными абажурами. Пахло кофе и духами.

Большая, полная с корсетной фигурой Наталия Ивановна неудобно сидела бочком на маленьком креслице и пила кофе из маленькой чашечки. Напротив нее сидел седой господин и тоже пил кофе из маленькой чашечки.

Сова сделала книксен (это меня удивило, ведь она была уже старая) и быстро залопотала что-то по-французски, но я сумела разобрать, что она жалуется и требует наказания для меня. Тогда я решила перешибить Сову и вместо того, чтобы стоять столбом, взялась двумя руками за форменный фартук и сделала глубокий реверанс, такой, как делала когда-то волшебнику Макарлычу.

Начальница посмотрела на меня в лорнетку, и я поняла, что произвожу на нее хорошее впечатление. Не лишне было бы отвесить такой же реверанс седому господину, — смекнула я. Пожалуйста: я присела и седому господину. Он закивал мне и заулыбался. Сова оставалась в явных дураках.

— Поди сюда, милочка, — ласково сказала мне Наталия Ивановна, — как твоя фамилия?

— Луговская, — отрекомендовалась я, не моргнув.

— Ах, — заохала начальница, — это же младшая Луговская, она прекрасная девочка. Возьми, милочка, конфетку, тебя, кажется, зовут Ирочкой? Иди, милая Ирочка, играй и больше никогда не толкай мадам Савуар.

— Хорошо, мадам, — быстро согласилась я и с Ирочкой, и предложением не толкать Сову и, опять отвесив два придворных реверанса, ушла из кабинета в сопровождении посрамленной и шипевшей от злости Совы.

В коридоре я нагло развернула конфетку и отправила ее в рот.

— Не смей бросать бумажку на пол, — завизжала диким голосом мадам Савуар. А я и не думала бросать бумажку на пол, так как уже давно решила приберечь ее, чтобы показать дома маме и Нине, прекрасно понимая, что ведь не каждый день я буду ходить запросто в кабинет к начальнице и угощаться ее конфетками…

В младшем приготовительном классе учиться было легко по той простой причине, что мы почти и не учились. Сидя за партами, мы разучивали французские стихи и пели французские песенки. Хорошо помню нашу классную даму, милую, добрую Евгению Михайловну. Она никогда не визжала, как мадам Савуар, а говорила тихо и мягко, учила нас басням Крылова и всех девочек любила. Помню еще уроки рисования, на которых мы рисовали азбуку. На каждую букву нужно было придумать рисунок. Я очень отличалась на этих занятиях, и учитель рисования меня все время хвалил, развивая во мне тщеславие.

Девочки в младшем приготовительном классе были, по-моему, разного возраста, мне запомнилось, что одна была так мала, что не могла выговорить свою фамилию и назвала себя вместо Соколова — Саталова.

Когда мы стали знакомиться между собой, из общего кружка вывернулась небольшая вертлявая девочка. Белый воротничок висел на ней хомутом и явно принадлежал старшей сестре, пальцы в чернилах, остренькое беличье личико тоже в чернилах, голова косматая, а тонкая, как крысиный хвостик, косичка, завязана мятой ленточкой. Глаза у этой девочки были быстрые и темные, как у зверька. Эта неряшливая и бедно одетая девочка заявила нам, что она не простая девочка, что у нее есть княжеский титул. Первое впечатление было ошеломляющее, но, очнувшись, мы все дружно не поверили лохматой девочке. Потом мы и забыли, что она княжна. Но прошло какое-то время, и однажды возбужденная, разрумяненная княжна торжественно вынула из ранца смятую, старую большую бумагу с печатями и гербами, где черным по белому было написано, что ее родители (не то деды — уж не помню точно) имеют княжеский титул. Все эти сведения задыхающимся голосом нам прочла косматая княжна, сопроводив свой рассказ увлекательными подробностями о том, как она выкрала эту бумагу из бюро своего отца.

Княжна она была или нет, но мы с ней подружились. Была она девочка озорная, очень сообразительная, способная и музыкальная. (Кстати, со временем она превратилась в известную музыкантшу.) На всю жизнь запомнились ее руки — гибкие, подвижные, не детские, крючковатые.

Эта девочка была зачинщицей всех наших шалостей…

Большой мечтой было попасть в актовый зал на верхнем этаже, где во время перемен гуляли старшие гимназистки и с ними моя сестра Нина. Нас наверх не пускали. Правда, раза два Нина со своей подругой Аделей Шрейдер приходила вниз навестить меня, но это было не то! Совсем не то! Мы стремились наверх, и тут в растрепанной голове княжны созрел адский план. В связи с тем, что только у меня была сестра в старших классах, мне нужно было прикинуться больной. Почему-то я должна была держаться за свой нос и закатывать глаза, а другие девочки поддерживать меня под руки. А классным дамам надо было говорить, что я больна и что меня ведут наверх к старшей сестре на излечение. Сказано — сделано, и под предводительством княжны груда малявок двинулась по лестнице наверх.

Дверь верхнего коридора закрылась за нами, и весь нижний шум и гам отрезался, как ножом. Мы вступили в царство чинности и тишины. По широкому коридору, как маятники, фланировали классные дамы в синих форменных платьях. Было страшно, что меня разоблачат, но княжна бойко объяснила цель нашего прихода, и одна из верхних классных дам, отцепив от меня гроздь девочек и выбрав из толпы малявок одну сопровождающую, разрешила нам вдвоем войти в зал. И мы вошли…

Боже, как там было прекрасно! Все гимназистки чинно и тихо, парами и по трое, ходили по залу, взявшись под руки.

Ослепительное солнце било в огромные окна, а на правой стене висели два больших (во весь рост) портрета — царя и царицы. И все старшие девочки показались мне уже не девочками, а барышнями… Мы растерялись, как и где найти сестру Нину среди этого венка гуляющих и как бы танцующих гимназисток? И тут (о, счастье!) меня увидела и узнала Шура Мартынова, та самая барышня, ради которой Володя тер себе голову мылом. Она кинулась ко мне, вслед за ней появилась и наша Нина. Все старшие гимназистки показывали нам зал, дарили конфетки, картинки и облатки для промокашек.