Позже, через год, мы познакомились ближе — в Репино, опять-таки в Доме творчества под Ленинградом, где мой муж, режиссер Илья Авербах, не испытывая моего трепета и пиетета перед тем поколением интеллигентов, поскольку сам был из «прежней жизни» и знал о ней достаточно, расспрашивал подробно и конкретно про двадцатые-тридцатые годы: кто как себя вел, кто почему и с кем поссорился и правда ли, что вот у Надежды Яковлевны Мандельштам написано… и т. д. То, что теперь известно всей читающей публике по обильным мемуарам, мы узнавали изустно. Хотя читали много «ваты» — так называлась вся подпольная, ходившая в списках литература.

Если мужчины, выпив, затевали какой-нибудь безвыходный долгоиграющий спор о роли, например, русской интеллигенции, Татьяна Александровна увещевала их шутками, никому всерьез не перечила, следила за нормой выпитого и переключалась на разговор со мной — «о своем, о женском». Вообще чувство меры, уместности было у нее врожденным, а как театральный художник она понимала толк «в своем, в женском». Как одевались, и как держались, и как обставляли свой быт легендарные женщины прошлых времен, когда женщины еще были вполне женщинами, а не «боевыми подругами». Татьяна Александровна принадлежала и к тому, и к другому племени, что редко случается.

В те годы она как раз вышла на пенсию, Сергей Александрович «отстранил Танечку от работы», как он говорил, и она зажила вполне домашней жизнью, наслаждаясь ею и устраивая маленький праздник из всякой мелочи, но далеко не всех пуская к себе в кухню. Разные люди по разным делам — студийным, журнальным — бывали в кабинете у Сергея Александровича, но в глубину квартиры, в священную кухню и в комнату Татьяны Александровны их не приглашали.

Она часто говорила, что запрограммирована на счастье, что всегда умела его находить и прожила счастливую жизнь. Конечно, она его сама ткала, всегда немного в это играла и других настраивала на свой тон, но, думаю, — мудрая разборчивость в людях и вещах служила самым прочным основанием ее счастью. И благообразию дома и уклада.

В те годы я жила в Ленинграде, но часто сиживала в их кухне, всегда, когда приезжала к родителям в Москву. Теперь можно признаться, что стремилась я туда не за литературными беседами, а именно к Татьяне Александровне — за «искусством жить». Тому нашлось документальное подтверждение — письма, совсем мною забытые, что я писала ей из Ленинграда. Мила Голубкина — племянница Татьяны Александровны нашла их, разбирая архив, и сохранила. Приведу отрывки из одного, поздравительного, с Днем Ангела, со стихами и пожеланиями. Татьянин день, 25-е января уже не вспомнить какого года.

«…И чтобы гости засиживались, но и знали честь, чтобы в свой час балагурили, а в свой час — освежали ум. А также всего, всего, чего Вы ждете от Ангела. Пусть постарается. А я постараюсь ответить на те вопросы, которые Вы задавали по телефону. Например, такой вопрос: „Чего это вы к нам ходите? Чего это вам у нас понравилось?“ Отвечаю: ходим мы не так просто, а напротив — из своекорыстия и любознательности. Например, интересно, как сохранять чувство юмора и другие чувства?.. Мне, например, интересно узнать — „как ходить в халате, не теряя стати“? И вообще, как обращаться с гостями, чтобы они слушались и восхищались? И другие вопросы из культурной жизни: „Как раскидать двенадцать блюд, чтобы создать из них уют?“»

«И узнать бы хорошо бы,
Как достичь в одном семействе,
Чтобы все куда-то шло бы,
Но стояло бы на месте».
«…Конечно, не без колдовства…
Но нужно и старанье:
Недуги, сплетни, торжества,
Почтение, изгнанье,
Гордыню и смиренье
И собственное мнение,
Стихи, грехи, пройдох, девиц,
Других официальных лиц,
(Хотя и канувших давно,
Но все равно — не все равно),
И все, что есть на свете
Из духа и из плоти —
Поймать в большие сети,
Сварить в одном компоте,
Солить по вкусу своему
И подавать — чего кому.
Но пусть же гость, и сыт и пьян,
Отдав поклон, поймет обман:
Что тут оставлены места
И для великого поста!»

«Хотела сочинить поздравительные стихи, а получилось, кажется совсем не застольное. Но все равно — переписываю красиво заморским фломастером…» Удивляясь и умиляясь над пожелтевшими страницами, саму себя не узнавая, я все-таки решилась их процитировать, потому что «искусство жить» — главнейшее из искусств, и оно притягивает, завораживает.

После смерти Сергея Александровича, когда наступила настоящая старость и совсем худые времена, тяжелые болезни — поток гостей не иссякал, и не только по праздникам. Как-то Татьяна Александровна сумела всех сохранить и притягивать новых. Все они согласятся со мной, что этот дом был значительной страницей их жизни.

Татьяна Александровна, как и все на свете, боялась одинокой старости. Все боятся, но избежать мало кому удается. Татьяне Александровне удалось, как и все, чего она сильно хотела. «Конечно, не без колдовства…» Многому мы у нее учились, а этому не научишься.

ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВ[110]

1

После окончания института я работал учителем литературы в сельской школе на маленькой железнодорожной станции Зензеватка. Было начало восьмидесятых, и я еще не знал, что мое село уже увековечено, хоть и с ошибкой в названии, Александром Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГе» в качестве невероятного в СССР уголка либерализма. Но, думаю, в моем знакомстве с Татьяной Александровной Луговской станция Зензеватка сыграла не последнюю роль.

Подобно большинству молодых людей, я тогда был безумно влюблен в Михаила Булгакова. «Мастер» сразил меня сразу и наповал. Мне было лет шестнадцать, когда, получив журнальный вариант романа на три дня, я сначала за ночь «проглотил» его, а в оставшееся время записал целиком на магнитофонную пленку «в собственном исполнении». Потом я старательно читал всё, что хоть каким-то боком касалось Михаила Афанасьевича, покупал собрания сочинений, предположим, Павла Маркова или Бориса Алперса только из-за того, что несколько страничек в их томах были посвящены Булгакову.

И вот в 1983 году в мои руки попали «Драматические сочинения» Сергея Александровича Ермолинского. Почти сто страниц книги были посвящены воспоминаниям о Михаиле Булгакове!

Записки Ермолинского обладали почти той же магической силой, что и книги его героя. Было совершенно невероятным, что человек, так близко знавший Булгакова, жив, пишет и его печатают. Но еще более невероятным было то, что и сам Булгаков в воспоминаниях получался абсолютно живым и досягаемым. И, конечно, не так, как будто он только что был здесь, но на минутку отлучился, а так, как бывает в больничном коридоре инфекционного отделения, когда общая болезнь объединяет незнакомых людей сильней, чем брачные узы.

Воспоминания Ермолинского были радиоактивными. Они светились Булгаковым. И, казалось, всякий человек, хвативший хоть малую дозу булгаковского излучения, не мог не отозваться на них.

По крайней мере, я не смог. Я испытывал такую благодарность к Сергею Александровичу, что немедленно написал и отправил ему письмо «на деревню дедушке», по адресу издательства «Искусство», выпустившего книгу. Честно говоря, я не был уверен, что оно дойдет до адресата, но об этом я думал меньше всего. На ответ я тоже не рассчитывал и обратный адрес написал, скорее, по ритуальным соображениям. Писем в редакции я не писал никогда, ни до, ни после.

Предыдущая страница Следующая страница
×
×