Как знаю, как помню, как умею

Как-то, когда мы говорили о ее брате, поэте Владимире Луговском, Татьяна Александровна хмыкнула: «Володя говорил, что мы должны быть ему благодарны, потому что он нас обессмертил, а я ему отвечала, что мы еще посмотрим, кто кого!» И я думаю, что она в тот момент ни капли не преувеличивала, поскольку она-то могла сохранять не букву или даже слово, но дух.

Она умела не обладать, но владеть. Наверно, это качество может быть только врожденным. Она не управляла своим домом, а правила им. Она не подчиняла, но ей подчинялись. В ее квартире часто собирались удивительные люди: Эйдельман и Данин, Лиходеев и Наталья Ильина, Петрушевская и Рязанцева, Юрский и Крымова, супруги Чудаковы и многие другие. И все как-то совершенно естественно признавали ее старшинство. Не по возрасту, не по таланту, а по какому-то непостижимому праву, которым Татьяна Александровна была наделена.

Как-то поздно вечером я вышел от Татьяны Александровны вместе с Натальей Крымовой и художником Борисом Жутовским. Когда мы сели в машину, Наталья Анатольевна спросила меня: «Вы хоть понимаете, как вам повезло?!» Думаю, что ни тогда, ни даже сейчас я еще не способен оценить счастья, выпавшего на мою долю и подарившего мне знакомство с таким человеком. Но и тогда и сейчас мне хочется воскликнуть: «Почему только мне? Нам всем невероятно повезло!»

3

Конечно, Татьяна Александровна воспитывала меня. Она никогда не покровительствовала, не поучала, но ее уроков я никогда не забуду. Это была и школа этикета и хороших манер, но, главное, замечательная школа нравственности. Что-что, а осаживать она умела виртуозно. Стоило хоть на секунду задрать нос, и тут же ты оказывался в глупейшем положении. Промашки Татьяна Александровна прощала, но спуску им не давала.

Особенно она не терпела гордыни. Сама она была напрочь лишена почтения к собственной персоне, хотя далось ей это, вероятно, непросто.

Я никогда не забуду ее рассказа о решающем событии, повлиявшем на ее характер. Дело было в конце сороковых годов, когда Татьяна Александровна и Сергей Александрович еще не были мужем и женой. Он недавно вернулся из «тюряги» и ссылки, и роман был еще в начале.

Татьяна Александровна жила тогда в одном из Арбатских переулков в квартире на первом этаже. Сергей Александрович явился к ней поздно вечером, слегка навеселе. Раздосадованная Татьяна Александровна было выговорила ему, но он был непреклонен и вызвал ее во двор. Далее события развивались в темной арке.

Стояла поздняя весна, было тепло и даже душно. Татьяна Александровна выскочила из дому чуть не в тапочках, чтобы раз и навсегда покончить с этим безобразием, и вдруг увидела в глазах Сергея Александровича необыкновенное вдохновение, которое бывает только у пророков. Он как-то удивительно взмахнул не рукой даже, а дланью, и, указующим перстом пронзив твердь земли, изрек: «Гордыню… Попрать!»

Татьяна Александровна так произносила это «попрать», что было совершенно ясно, что ничего другого ей уже не оставалось. В тот вечер ее судьба решилась окончательно и бесповоротно. Она стала женой Сергей Александровича Ермолинского, она стала тем, кто она есть.

И, ей-Богу, одна только эта история стоила для меня гораздо больше, чем сотни дидактических страниц, написанных даже великими педагогами.

4

— Салфет вашей милости!

— Красота вашей чести!

— Любовью вас дарю!

— Премного благодарю!

Эту присказку Татьяна Александровна как-то припомнила, рассказывая о старомосковском быте, поре своего детства. Она вообще умела одомашнивать время, делать его доступным и близким. Когда она читала свои любимые стихи Владислава Ходасевича —

Милые девушки, верьте мне или не верьте,

Сердце мое поет только вас и весну…

казалось, что эти стихи поэт посвятил именно ей. Она была на ты с началом века, что ей нисколько не мешало жить в конце восьмидесятых и начале девяностых.

Тогда у нас только начали транслировать Уимблдонский теннисный турнир, и Татьяна Александровна однажды просто огорошила меня заявлением: «Я влюбилась». Ее избранником оказался австралийский теннисист Патрик Кэш, поразивший воображение Татьяны Александровны ленточкой на волосах. То она начинала расспрашивать меня о «The Beatles», то с жаром говорить о политике и Михаиле Горбачеве. Никогда нельзя было предугадать, о чем речь пойдет в следующую секунду.

В один прекрасный день прямо напротив ее дома должна была состояться церемония открытия памятника Эрнесту Тельману, на которую должны были явиться первые лица государства. Татьяна Александровна долго выглядывала из окна, а потом с досадой сказала: «Ужасное окно! Из него не то что мне, а даже снайперу ничего не будет видно».

И так у нее было всегда. Она могла с восторгом говорить о человеке, но стоило ему сделать опрометчивый шаг, и в его адрес звучало короткое и презрительное слово: «Дурак!» Человек, награжденный таким титулом, либо навсегда исчезал из ее жизни, либо должен был долго вымаливать себе прощение.

Мне выпало счастье знать Татьяну Александровну 10 лет. И все эти годы я балансировал на грани между «дураком» и нормальным человеком. Это было удивительное испытание, которое, к счастью, я выдержал. Я не был изгнан, и это одно из главных достижений моей жизни.

Думаю, что на это Татьяна Александровна ответила бы еще одной своей любимой присказкой:

Всё быть может, всё быть может,

Всё, конечно, может быть.

Одного лишь быть не может —

То, чего не может быть!

Заключение

СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ

Скончалась Татьяна Луговская.

Она была красива, как чередование звуков в ее имени и фамилии. Ей было уже много лет, она была больна, одинока — детьми Бог ее не наградил. Тяжелая травма ноги, годы уже не позволяли ей выйти из дома.

Что привязывало ее к жизни? ЛЮБОВЬ и ВЕРНОСТЬ тем, кого она ощущала истинно близкими. И не имело значения, что они давно уже ушли из жизни. Оставалось право ВСЕГДА ПОМНИТЬ, оставалась сила ДУМАТЬ, ГОВОРИТЬ, ПИСАТЬ. Так возникла замечательная книга Татьяны Александровны «Я помню…». Книга о детстве и отрочестве, о мудрой радости вхождения в жизнь, о брате — Владимире Луговском, но прежде всего об отце — гимназическом учителе и директоре. О Москве 10–20-х годов. Книга имела успех и была переиздана несколько раз. На склоне лет Татьяна Александровна Луговская — художник по профессии — стала писателем. Такова сила многосторонней талантливости, такова сила любви.

Но о главной своей любви она не написала. О любви не по происхождению, а по выбору, раз и навсегда, о любви к своему мужу — Сергею Александровичу Ермолинскому, писателю, сценаристу, другу Булгакова и страдальца за Булгакова. Она вышла замуж за бесправного, безнадежно ссыльного, бездомного. И непрерывной радостью была их трудная жизнь — радостью оттого, что найти друг друга, что могут шутить и веселиться, иметь друзей и, довольствуясь малым, весь мир нести в душе своей. Это была жизнь истинных аристократов духа.

Имя Ермолинского объединяло большой круг интересных людей — писателей, историков, режиссеров, ученых. Собирались у Татьяны Александровны регулярно, и — никогда — по долгу, всегда — в радость!

18 февраля — день смерти Ермолинского — давно перестал быть траурным, это день ежегодного самого большого памятного собрания друзей.

Татьяна Александровна говорила: «Десятую годовщину мы должны отметить. Надо написать о нем, надо напомнить людям…

Я должна… но я уже не могу…»

Она хотела одного — чтобы в этот день собрались.

Собрались.

Но она уже была без сознания.

Она скончалась 19 февраля во второй половине дня.

Круг разорван — ушли из жизни многие.