Песни черного дрозда (сборник)

Разговор состоялся. Ирина Владимировна сказала:

— Садитесь. Что вас привело сюда?

Капустин сразу обиделся:

— Разве можно так спрашивать — что привело? К сыну, конечно. Как он поживает, здоров ли? Может, чего надо ему?

— Вы могли узнать об этом две недели назад, когда приехали.

— Был очень занят, ни секунды свободной. Верите ли…

— Верю. А теперь вы не очень заняты?

Он вздохнул и отвёл взгляд.

— Теперь я никто. Безработный, Ирина Владимировна. Мало того, ещё и под следствием. Вот так повернулась жизнь. Все придётся начинать сначала. Как после землетрясения.

Она уже знала подробности, поэтому не удивилась его словам, жёстко сказала:

— Вероятно, вас возьмут на прежнюю работу, если обратитесь к директору турбазы.

— Что?! — Он непритворно удивился. — Какая турбаза?

— Я говорю, что на здешней турбазе всегда есть вакансии инструктора. Если начинать сначала — идите туда, где в своё время работали.

Он засмеялся.

— Только и остаётся! Нет, дорогая Ирина Владимировна, я не пойду на турбазу. Опыт у меня есть, знания, сила, — слава богу. Лишь кончится эта глупая история с судом и следствием… Вы ещё услышите о Виталии Капустине!

Она промолчала. Как ошиблась в нем Танюша! Ведь был такой честный, открытый парень, никто и подумать не смел, что заложены в нем — или привились очень скоро? — такие черты, как себялюбие и карьеризм. Даже теперь, получив удар, способный потрясти любого другого, он ничего не понял и готов начинать все сначала, но в том же духе. Она совсем не удивлена, что Таня разлюбила своего мужа. Вероятно, не раз пыталась исправить в нем плохое. Ирина Владимировна помнит Танины письма с горькой иронией в адрес «запутавшегося». И вот теперь он сам перед ней. Снова запутавшийся. Стоило зайти разговору о личных делах, как у гостя враз просохли глаза, исчезла наигранная душевность, и он уже забыл, зачем пришёл.

— Вчера вечером меня освободили наконец от глупой подписки о невыезде. Был звонок… Словом, неприятность бесследно уплывает, завтра я лечу в Москву и там уж нажму на все педали. Так что местная турбаза не вызывает у меня особой радости, есть работа посерьёзней и получше. — Он вдруг осёкся, его самоуверенный взгляд остановился на беспечно играющем сыне, которого он увидел за стеклянной дверью. Лицо Капустина обмякло. — Совсем забыл отца, совсем, — сказал он, вздохнув от жалости к себе.

— Вернее сказать, совсем забыли вы своего сына, — поправила Ирина Владимировна.

— Если бы вы знали! — вдруг воскликнул он. — Сколько раз просил я Таню, как убеждал, что нельзя разрушать семью!…

— А, бросьте вы! — с грубоватой простотой сказала Никитина. — Семья разрушается, когда нет любви, и тут уж никакие уговоры… Давайте оставим эту тему. Хотите напомнить о себе Саше? Я не против, только, пожалуйста, без сентиментов. Он спокоен и счастлив, а сердце ребёнка легко ранимо.

Повинуясь приказу бабушки, Саша-маленький подошёл к ней и очень серьёзно, исподлобья уставился на Капустина.

— Сашенька, подойди ко мне! — Капустин протянул обе руки.

Саша глубже втиснулся между колен бабушки.

— Ну, иди же, я обниму тебя, — повторил Капустин с едва скрываемой обидой. — Ты что, не хочешь?

— Уходи, — сказал вдруг Саша и упрямо выпятил губы.

— Ты на кого это? На своего папу?

— Уходи, — ещё раз сказал мальчик. Губы его дрогнули. Сейчас заплачет.

Капустин выпрямился на стуле.

— Ну и настроили вы его! Ладно, когда это делает Татьяна… А вы-то, старый человек!…

Ирина Владимировна поднялась, обняла внука, прошла в другую комнату и оставила его там, плотно закрыв дверь.

— Вы не отец ему, Виталий, — горько сказала она. — Все отцовское у вас исчезло. Ни одного тёплого слова. Вы даже конфетку не взяли для Саши. Мальчик забыл вас, понимаете, забыл. И не стоило вам заходить. Я ругаю себя, что позволила вам увидеть его. Знаете, лучше, если вы… прошу вас.

— Да, при таком воспитании… — Он встал, схватил шляпу.

— Воспитание не ваша забота.

— А что же моя забота? Деньги присылать?

— Об этом, вероятно, позаботится суд. Теперь я нисколько не удивляюсь вашей жестокости в лесу. Что там олень!… Уходите и забудьте наш дом.

Капустин ничего не ответил, только сощурился.

Хлопнула дверь. Так же подчёркнуто громко хлопнула калитка. Ушёл!

Ирина Владимировна глубоко вздохнула и провела ладонями по лицу. Слава богу!

В соседней комнате было очень тихо. Она подошла к двери, через стекло увидела Сашу. Напряжённо вытянувшись, он стоял на стуле, смотрел в окно на удаляющегося отца, и глаза его были полны совсем не детских слез…

Бабушка тихонько вошла, прямо со стула взяла его на руки и, крепко прижав к себе, села.

Так они сидели молча и пять и десять минут, покачиваясь взад-вперёд, горячее тело мальчика доверчиво обмякло в бабушкиных руках; лица его, приникшего к плечу, она не видела, но по спокойному дыханию поняла, что все прошло, глаза высохли. И тогда, слегка повернув его к себе, она сказала:

— Пойдём кушать, а? Сперва сорвём молодой огурчик на огороде, потом вынем из духовки сковородку с картошкой…

Он живо спустился на пол и пошёл впереди.

Только когда шли с огорода, вдруг спросил:

— А скоро мама приедет?

— Теперь недолго ждать, Саша. Скоро.

Вечером Борис Васильевич зашёл к Никитиной и тихонько, чтобы не слышал Саша, сказал, что Капустин улетел в Москву. Добился своего. И ещё сказал, что директор заповедника хочет предложить Молчанову Южный отдел. Так что…

— Скорей бы Татьяна приезжала, — вздохнула Ирина Владимировна. — Вдруг раздумает?

— Этого не может быть.

3

Скрадывая путь, Александр Егорович начал подъем к субальпийским лугам не по обычной своей тропе, а нашёл правее и чуть дальше от границы заповедника звериную тропу и пошёл по ней, надеясь выйти прямо на опытные делянки ботаника, в палатке которого намеревался переночевать.

На северных склонах осень была в разгаре, и чем выше, тем красочней и безжалостней расцветила она лес. Берёзы, ясени, клёны постепенно оголялись, и было как-то очень грустно видеть сквозь их поредевшие кроны с чёрными ветками высокое голубое небо.

Горный лес готовился к зиме.

При малейшем порыве ветра сверху беззвучно и невесело плотными зарядами сыпались жёлтые, белесые, коричневые, красные листья. Они падали и при безветрии то редко, то гуще, и в этой беззвучной листвяной метели было тоже прощание с летом.

Не летали птицы, не слышалось цоканье белок, лишь изредка где-то очень далеко возникал печально-зовущий крик рогача и тихо таял в светлом солнечном воздухе.

Александр Егорович прибавил шагу.

Архыз больше часа назад умчался и не показывался на глаза, соскучившись по свободе. Теперь ему некого искать в лесу. От сознания непоправимых потерь делалось грустно.

В пихтовом редколесье, где под деревьями слитно стоял побуревший папоротник, сразу потемнело. Высокие, мрачные пихты закрывали небо. Ни осень, ни зима не меняли их суровой черно-зеленой окраски, они олицетворяли собой вечность.

Здесь Молчанов увидел, как по едва заметной тропе сверху катился Архыз. Похоже, он уже побывал у ботаника и теперь бежал к хозяину, чтобы поторопить. Вид у него был усталый, язык вывалился, в шерсти закатались цепкие семянки репья. Он обежал Молчанова, но не пристроился у ноги, а почему-то тут же ушёл вперёд, остановился шагах в двадцати и оглянулся: требовал внимания.

На тропе, наверное метрах в семидесяти, хорошо видный на фоне белесого травяного пятна боком к Молчанову стоял крупный медведь.

Александр Егорович мгновенно сдвинул карабин поудобнее, палец его застыл на предохранителе. В ту же секунду он понял, кто перед ним, удивился и обрадовался до того, что рассмеялся.

— Лобик, да ведь это ты!…

Кто же ещё так бесстрашно мог позировать перед человеком в пределах досягаемости ружья? И разве есть ещё хоть один медведь, который не побоится собаки и запаха пороха?