Допустимые потери

Привыкнув к тому, как после войны постоянно меняется вид Нью-Йорка и как там ухудшается качество жизни, Деймон восхищался неизменностью этой улицы. Мирная и тихая, она, наверное, выглядит точно так же, как и сто лет назад. Видимо, и через сотню лет она останется все такой же. С того времени, когда был здесь последний раз, он нашел лишь одно заметное отличие – растущие вдоль тротуара деревья стали неизмеримо больше. Его бывший дом оказался примерно таким, каким был в день похорон отца. Тогда, однако, он сиял белизной, а теперь обрел темно-коричневый цвет и на окнах появились красные ставни. Отец завешал дом сыну, но выплаты по закладным оказались слишком большими. Деймон, который в то время еще пытался отвоевать для себя скромный плацдарм в театре Нью-Йорка, прекрасно понимал, I что даже с теми доходами, которые появятся, если он ухитрится сдать дом в аренду, средств на ежегодные выплаты все равно не хватит. Дом Деймон продал и посчитал удачей, что вырученных денег хватило на то, чтобы расплатиться с долгами отца.

Предшествующие смерти годы оказались для старого больного человека крайне неудачными. Попытки удержать плаву свой бизнес в близлежащем Нью-Хейвене, куда он в течение многих лет ежедневно ездил на поезде, привели к потере всех средств, которые ему удалось ранее накопить, Умер он без гроша в кармане.

Деймон остановил машину и внимательно посмотрел на дом. Лужайка перед ним была хорошо ухожена, а у веранды стояли детская коляска и велосипед.

Каждые два года он помогал отцу белить дом и сарай на заднем дворе, где отец мастерил миниатюрные игрушки: крошечные, впряженные в тележки лошадки, с точно воспроизведенной в нужном масштабе (вплоть до бронзовых пряжек) кожаной сбруей; заводные старинные паровозики с угольными тендерами и прицепленными к ним вагончиками; кони-качалки; оловянные солдатики в форме времен Революции и Гражданской войны. Солдатики были вооружены ружьями, а рядом с ними катили артиллерийские упряжки.

Отец имел золотые руки и не страдал честолюбием. А когда, уже находясь при смерти, он сказал сыну, что зря растратил жизнь, мастеря какую-то ерунду, Деймон вспомнил довольное посвистывание отца, когда тот, сидя дни напролет в своем сарайчике, занимался резьбой по дереву или изящно раскрашивал мундиры солдатиков.

В их доме все предметы располагались в строгом геометрическом порядке и имели безукоризненный вид, так же как и лужайка у дома. Мама прекрасно справлялась с хозяйством. Несмотря на то что три дня в неделю ей приходилось сидеть в клетушке рядом с мастерской отца в Нью-Хейвене, заполняя бухгалтерские книги, отпрааляя письма и проверяя накладные, в их доме царила чистота и всегда вкусно пахло. Вспомнив тот доведенный до блеска порядок в духе Новой Англии, в котором он был взращен, Деймон непроизвольно улыбнулся при мысли о том, в какой бы ужас пришла мама, увидев горы пыльных грампластинок и книг, которыми за все эти годы завалил свое жилище ее сын.

Он подавил желание выйти из машины, постучать в дверь, представиться, узнать, кто теперь здесь живет, и, если удастся, заглянуть в дом. Ностальгия легко может перерасти в мазохизм, а мазохистом он никогда не был. В тот момент, когда он собрался запустить двигатель, дверь дома распахнулась и из нее выбежал темноволосый мальчик. На нем были вельветовые брюки и свитер, а в руке он держал бейсбольную перчатку. Деймон внимательно посмотрел на мальчика. Он вполне мог быть тем парнишкой, который увертывался от такси на Шестой авеню. Впрочем, он мог быть и близнецом мальчишки с фотографии в альбоме – то есть самим Деймоном. Мальчик отвел велосипед от веранды, вскочил в седло, с любопытством взглянул на сидевшего в машине Деймона и закрутил педалями.

Деймон потряс головой. Он был недоволен собой и теми трюками, которые начали выкидывать с ним время и память. Он завел мотор и развернул машину в том направлении, откуда приехал. Томас Вулф был не совсем точен, когда писал, что возвращаться в свой дом нельзя, подумал Деймон. Сам Вулф отправился к себе домой, но уже после смерти. Домой возвращаться можно, но лучше этого не делать.

Медленно проезжая по улице, он увидел, что у дома Вайнштейнов какой-то мужчина, примерно одного с ним возраста, выравнивает с помощью лопаты цветочный бордюр вдоль границы лужайки. На голове садовода осталось лишь немного жидких седых волос, а милая детская округлость тела перетекала в объемный животик, но тем не менее Деймон узнал его даже с расстояния в двадцать ярдов. Это был Манфред Вайнштейн.

Деймон не знал, как поступить – притормозить или нет? Что, в конце концов, могут они сказать друг другу после стольких лет разлуки? Не будут ли они смущены или разочарованы этой встречей? Не станут ли стыдиться один другого? Они небрежно расстались на следующий день после выпускной церемонии.

– Увидимся. Не пропадай. Удачи тебе.

– Бывай.

Разлука на лето, казавшаяся едва заметной щелью, стала расширяться и углубляться, превратившись вначале в ров, затем в геологический разлом и наконец в бездонный провал.

Деймон снял ногу с педали тормоза, чтобы надавить на газ. Но опоздал.

– Боже мой! – Манфред Вайнштейн бежал к нему, не выпуская из рук лопату. – Роджер Деймон!

Деймон вылез из машины, и несколько мгновений они молча стояли, глядя друг на друга с идиотскими улыбками. Затем пожали друг другу руки. Манфред бросил лопату, и они обнялись, чего, будучи молодыми людьми, никогда не делали.

– Какого дьявола ты здесь оказался? – спросил Вайнштейн.

– Тебя навестить приехал, – ответил Деймон.

– Все тот же, но уже изрядно потертый, врун хренов! – сказал Манфред.

Голос его гремел по-прежнему, и Деймону оставалось лишь надеяться, что соседи не услышат, как Вайнштейн приветствует друга детства.

– У меня там кофе на плите, – продолжал Манфред. – Пошли в дом. Нам есть о чем потолковать. Столько времени прошло!…

Они сидели за хорошо выскобленным деревянным столом на кухне, где, бывало, мать Манфреда, высокая, пышная женщина в крахмальном синем переднике, окаймленном белыми кружевами, угощала их молоком и домашним печеньем, когда они являлись домой после игры. Теперь они тянули кофе из кружек. Кофе Манфред наливал из кофейника, стоящего на чуть теплой дальней конфорке плиты. Он жил один. Когда Вайнштейн лежал в госпитале после войны, его отец продал принадлежавший ему магазин готового платья, в котором после окончания колледжа работал Манфред.