Запасной инстинкт

– Ты… ты сволочь последняя, Гриня, – в лицо ему выпалил он и приналег на его слабое горло.

Сизову стало нечем дышать, стены поехали, столкнулись и обрушились ему на голову.

– Ты бы… поостерегся, Гриня! А то рука у меня тяжелая, могу ненароком и повредить что-нибудь.

– Отпусти, – прохрипел Сизов. – Отпусти меня!..

Перед глазами все плыло, и что-то лиловое и колышущееся занимало все больше места в голове, и тогда Федя отпустил его.

Чтобы не упасть, Сизов схватился за стену, оперся, и воздух рвал ему горло, которое сильно саднило, и раздирал легкие и, попадая в голову, разбухал там, и лопался где-то на уровне висков.

Сизов разлепил глаза – прямо перед ним маячила Федина физиономия, ставшая еще более несчастной.

– Пошел отсюда.

– Ты смотри не упади, – пробормотал Федя виновато, и Сизов опять сказал, чтобы тот шел, но уже другими словами.

Федя еще некоторое время топтался рядом, словно соображал, не надо ли оказать Сизову экстренную медицинскую помощь.

– Я тебя предупредил. Ты… это учитывай. Сизов, кашляя, распахнул входную дверь. Все это было смешно – даже подраться как следует они не умели!

Федя еще помаялся немного, а потом ушел, Сизов долго слышал его топот и тяжкие слоновьи вздохи.

Он никогда не думал, что все сложится так погано. Он вообще не любил сложностей, вернее, не признавал их. Даже от женщин, которым непременно хотелось сложностей, он моментально избавлялся – так, чтобы потом его ни в чем нельзя было обвинить и навязать еще немного этих самых сложностей.

Впервые в жизни он не знал, что ему делать дальше. Федька всерьез решил ему мешать, и уже было понятно, что на этот раз обойтись без “сложностей” ни за что не удастся.

Троепольскому рассказать нельзя. Бросить все тоже никак нельзя, да и что-то похожее на мужскую гордость в нем взыграло. Бросить означало бы подчиниться, сделать так, как приказал ему Федька, и Сизов вдруг решил, что одновременно это означает потерять уважение к себе. Хоть бы даже из упрямства он должен стоять на своем.

Все выходные он бесился, вспоминая постыдную сцену с партнером, и к понедельнику так обозлился, что не знал, как теперь пойдет на работу – ему казалось, что, завидев Федю, он немедленно даст ему по физиономии и получится еще одна отвратительная сцена. Даже хуже, потому что у всех на глазах.

Федю он отчаянно ненавидел. От ненависти сохло во рту.

Дать ему по физиономии Сизову не удалось. Федя скакал по конторе, всем совал в нос свой новый макет, целовал распечатки, прижимал их к груди – в горильих глазках горели восторг, умиление и радость жизни.

– Гриня! – прогремел Федя как ни в чем не бывало, едва завидев Сизова. – Ну, ты только посмотри, какой красавец! И всего за один день, прошу заметить! Вот что значит вдохновение! Вот что значит гений! Гений – это я, – пояснил он высунувшейся на шум новой секретарше Шарон Самойленко.

Тут Федя поцеловал Шарон – та отшатнулась и спряталась, потом поцеловал макет и вознамерился было поцеловать и Сизова, но тот Федину физиономию оттолкнул и прошел к себе.

Федька бушевал еще недолго, а потом затих.

А потом его убили.

Больше он Сизову не мешал. Больше Сизову никто не мешал.

Об этом никто не должен узнать – о том, чего не знал никто, кроме Феди, о том, что Сизов даже придумывал, как ему избавиться от полоумного партнера, о том, что Федя приходил к нему и они почти подрались.

Сизов смотрел в монитор и думал.

Узнать об этом проще простого. Когда Федька топал по лестнице, на площадке находилась пенсионерка Сидорова Тамара Петровна. По нескольку раз в день она выносила свой пенсионерский мусор и подолгу торчала на площадке, хотя ничего хорошего там отродясь не было. Таким образом Тамара Петровна всегда была в курсе всех соседских дел – кто спал и громко храпел, кто любовью занимался, кто по телефону ругался, а кто, как Сизов, участвовал в потасовке.

Если ментам придет в голову расспросить Сидорову, она все выложит и счастлива будет, что кому-то понадобились ее “сведения”. А если это придет в голову еще кому-то… не ментам, тогда дело плохо. Совсем плохо.

Нужно их опередить или придумать что-то такое, что отвело бы от него все подозрения – раз и навсегда. Кажется, в кино это называется “алиби”.

Три дня он ждал звонка, потом позвонил сам. Мобильный не отвечал, к домашнему никто не подходил. Рабочего он не знал.

Подозрения, одно хуже другого, вдруг заняли все свободное место в его голове и стали грызть висок и лоб, и от этих подозрений и страха Сизова как будто все время выворачивало наизнанку. Он ловил свое отражение во всех полированных поверхностях, чтобы убедиться, что у него все на месте – лицо, шея, руки.