Прибой и берега

Забыв о смешном имени бога, все подались к Менелаю и слушали, затаив дыхание.

— И что же? — Это спросил Писистрат.

— Он стал менять обличье, — сказал Менелай. — Тюлени, все остальные, те сразу потащились к воде — бульк! — и были таковы. Но старика мы держали крепко, хотя он оказался великим мастером принимать разные виды,

— А чей вид он принимал? — спросил Телемах.

— Сначала льва, — ответил Менелай. — То есть он рычал, пытался кусаться, бить лапами и реветь, как лев. Но я крикнул ему в самое ухо: «Зря стараешься, мы эти штуки знаем, с нами этот номер не пройдет. Мы немало поездили по свету, так что с нами этот фокус не пройдет, старина!» Тогда он стал извиваться наподобие гигантского змея, шипел, старался подставить нам ножку и напугать нас, потом стал хрюкать, как вепрь, и прыгать, как пантера, а иногда нам начинало казаться, что мы поймали и держим в руках поток, реку, ручей, таким он был вертким, а под конец он расставил ноги, изображая из себя дерево, несокрушимый, вросший в землю корнями дуб. Но мы все равно крепко держали его, и тогда он наконец сдался.

Менелай перевел дух. Он устал от повествования, потому что, рассказывая, он сам извивался всем телом, пытался рычать, так что его голос, хотя он был слабым, тонким и даже почти пискливым, отдавался эхом в мегароне, он пытался изобразить струящуюся воду и прыжки пантеры, раскачиваясь во все стороны, лягаясь и размахивая руками. На лбу у него выступила испарина. Елена слушала с закрытыми глазами.

— Словом, как я уже сказал, старик сдался, — снова заговорил Менелай. — Мы его доконали. Нас ведь было трое против одного.

— И что же, он стал прорицать и сказал правду? — спросил Телемах.

— Да, что-то в этом роде. Он стал говорить о моем брате Агамемноне.

Лицо Менелая омрачилось, и это сумрачное настроение передалось другим. Телемах подумал о своем отце, о Долгоотсутствующем, Писисграт попик головой, вспомнив или тщась вспомнить старшего брата, погибшего на Войне. Елена открыла глаза, перевела равнодушный взгляд с одного на другого. И вздохнула, как пресыщенная едой и рассказами хозяйка дома, как женщина, которую снедает тайная печаль, — во вздохе этом явственно прозвучала тоска. Не сказав ни слова, она извлекла спрятанный на груди флакон с египетским зельем, добавила несколько капель в кратер и протянула его через стол царю. Менелай быстро взглянул на нее, взгляды их встретились, он кивнул, подлил в кратер вина и воды и подал гостям.

— За ваше здоровье и за здоровье богов, господа, — сказал он, сделав большой глоток.

Елена пила с жадностью, с какой не подобает пить женщине и царице. Писисграт чмокал, прихлебывая напиток, и, когда отставил кубок, капли, скопившиеся в уголках его губ, потекли на тяжелый борцовский подбородок. Он отер их тыльной стороной руки — по-деревенски, дружелюбно подумал Телемах. Сам он делал неторопливый глоток и, закрыв глаза, со смаком пропускал его в горло.

И вскоре на душе у них опять посветлело.

1

А в туче над ним разыгрывалась Война: долгие приготовления к ней, осада, победа, вторжение, дни оккупации, когда они сровняли Трою с землей и сожгли ее дотла. Он видел все это сквозь сомкнутые веки и слышал собственные мысли: это не я. Это сын Ахилла. Это Война. Я был всего лишь участником Войны. Но Война — это не я.

Сон принес ему отдых, он дышал, равномерно чередуя вдохи и выдохи. Повернулся на бок, съежился в материнском лоне сна, а потом снова лежал на спине, созерцая сновидение, видел, как оно разворачивается перед ним, потом повернулся на другой бок — так проходили ночные часы. «Одиссей! — окликнул его кто-то. — Эй ты, герой, удивительный странник, отменный хитрец, рассказывай!» «Сейчас, сейчас, — забормотал он, — дайте мне только время подобрать слова, такие, чтобы люди смогли их переварить, потому что, вздумай я рассказать правду, они мне не поверят. Я должен превратить свой рассказ в легенду, я должен сочинить нечто такое, что они способны усвоить. Я побывал в Царстве Мертвых, а потом вернулся к ней — Кирке-Калипсо-Кирипсо-Калирке, и я…»

Его спутники карабкались вверх по горе. Они хватались за ветки елей, глядели сквозь них вниз, и далеко, в узком заливе, видели корабль. Уже заметно посветлело, скоро утро, уже утро.

«Дальше мы идти не можем! — кричали они ему вниз. — Мы не можем идти дальше на двух ногах, как люди. Мы превратились в свиней».

«Сейчас, сейчас!» — кричал он им, глядя вверх, в темноту, а Свет, День, тем временем расползался вширь у его ног, вырастал из моря.

Он жевал корень растения — моли-моле-мола-молалала-ла-ла! — которое подарил ему бог, Легконогий. Меня колдовство не возьмет, я в свинью не превращусь, думал он.

Я женюсь на ней, думал он. Она моя. Кирка-Калипсо-Кирипсо-Калирке-Ка-Навзикая-а-а! Ха-ха! Ха-ха-ха!

2

Когда они нахохотались всласть над безумно, ну просто-таки до колик смешным Проти-проти, Менелаю удалось овладеть собой и довольно связно рассказать о том, что же напророчил ему старец.

С улыбкой, которая стала еще более мягкой, живой и человечной, когда разворошенные поленья, затрещав, снова вспыхнули в очаге, царь сказал:

— С моим братом Агамемноном стряслась беда. Проти-проти-прут-плот-плип-плоп-плап-плакс-плом без обиняков заявил, что мы застряли здесь, на его моржовой стоянке, потому, что поскупились на жертвы Бессмертным. Мы должны вернуться к реке Египет, сказал он. Как бы ни был долог путь, мы должны вернуться обратно и там принести жертвы. А потом я узнал, какая беда стряслась с моим братом и со многими другими.

— Проти-плюти-плокс-пликс-плом-прут! — шипело и пузырилось на губах Писистрата так, что брызги слюны летели через стол.

— А об отце моем он ничего не говорил? — хохотал Телемах.

— О боги, я умру от смеха! — стонала, давясь от хохота, Елена, она откинулась на стуле, грудь ее колыхалась, ляжки вздрагивали и тряслись. — Я лопну от смеха, Менелай!

Менелай снова взял себя в руки и заговорил совершенно внятно:

— Об Одиссее? Как же, я еще до этого дойду. Но сначала старец-перевертыш рассказал о том, что случилось в Аргосе. Нет, первым делом он рассказал о том, как меньший Аякс [82], сын Оилея из Локриды, рассердив Посейдона (это старец хотел предостеречь меня!), погиб на пути к дому: он сорвался со скалы на берегу, к которому они пристали, грохнулся головой о скалу так, что треснул не только череп, но и скала…

Они хихикали, они взвизгивали, они пили.

— А потом речь зашла о моем брате. Старый тюлень уверял, будто Агамемнон так дерзко обидел богов, что Посейдон направил его корабль прямо во владения Эгисфа, а там уже его подстерегали Эгисфовы дозорные, да и Клитемнестра, моя свояченица и невестка, была под рукой, но теперь каждый знает, что Агамемнон вернулся в Микены, а там за его столом и в его постели обосновался Эгисф. Так или иначе, моего брата лишили жизни самым гнусным и свинским образом, — беспечным тоном сказал Менелай. — Все это я и узнал от Проти-про…

Они снова прыснули.

Когда они отсмеялись и на время успокоились, Телемах, отерев слезы смеха, спросил:

— А про моего отца? Что сказал старик-тюлень про…

— Само собой, я оплакал моего брата, — продолжал Менелай. — Уж вы мне поверьте. Но — как бы это получше выразиться, — несмотря на мою скорбь, у меня камень упал с души, я возрадовался, я был счастлив оттого, что узнал правду. А старец и в самом деле был прекомичен. Вот о чем я думал, сидя на песке и проливая слезы.

— Выпьем, — предложила Елена.

Когда они осушили кубки, Телемах снова задал свой вопрос, и у него мелькнула смутная догадка, что царь хочет уклониться от ответа.

— Об Одиссее? Да, само собой, — сказал Менелай. — Одиссей вернется домой. Возможно, он уже сейчас на пути к дому. Он жив.

— Я уверена, что он жив и едет домой, — поддержала супруга Елена.