Прибой и берега

И тут же в нем пробудилась тревога о его прекрасном судне. На мгновение Ноэмон подумал и о сыне — впрочем, мимолетно, потому что от корабля его мысль сразу перескочила на тягловых животных, составлявших его имущество на Большой земле, — это были двенадцать жеребят, в которых он (из тщеславия) поместил часть своего капитала, и несколько мулов. Животных он держал у двоюродного брата в Элиде, и теперь ему страстно захотелось немедленно на них взглянуть.

* * *

— Пришел Ноэмон, — сказала Эвриклея. — И ведет себя как-то чудно. Я надеялась, что он придержит язык, а он возьми да все и ляпни. Говорит, что ему было видение, он напился еще до завтрака, и, когда они, особы, которые в мегароне, спросили, что он видел, — само собой, хотели над ним потешиться — он возьми и скажи, что видел Ментора.

— А что особенного в том, что он видел Ментора? — спросила Пенелопа.

* * *

Схватив Ноэмона за шиворот, Ангиной крикнул:

— А ну, выкладывай всю правду, старик! Что там за история с Ментором?

— Я думал, он на Большой земле, — отвечал Ноэмон сразу пересохшими губами. — Да я и сейчас думаю, что он на Большой земле, а это было видение. Но, господи, до чего же он был похож: на самого себя. Он был… ну в точности как если бы это был он.

— Пьяная скотина! — рявкнул Ангиной, выпустив Ноэмона, и грозно выпрямился, расставив ноги и скрестив руки на груди. — Давай выкладывай всю правду, а не то…

Эвримах и Амфином гоже повскакали с мест.

* * *

Дворник, сверхштатный певец, вестоносец и двойной шпион по имени Медонт перенес одну ногу через очень высокий (внешний и внутренний) порог и увидел обеих женщин. Хозяйка стояла у окна, она смотрела во двор и прислушивалась. Снизу из зала доносился беспокойный шум, разговоры, звон посуды, поспешные шаги, эхо, время от времени резкий, похожий на удары молота голос Антиноя, чистый, примирительный голос Эвримаха и дружелюбно-звонкий, рассудительный голос Амфинома; можно было даже разобрать отдельные слова. За спиной Пенелопы стояла Эвриклея: сложив вместе ладони, она пыталась заглянуть через плечо хозяйки, а может, просто в отчаянии смотрела на ее спину.

Обе женщины обернулись. На лице Супруги была ярость, на лице старухи — страх.

— А тебе чего надо, Медонт?

Он перенес через порог вторую ногу, едва при этом не споткнувшись, хотя он с величайшей осторожностью уже много раз и прежде переступал этот порог. Его обуревало двойственное чувство: с одной стороны, он совершает предательство по отношению к тем, внизу, но, с другой, должен же он сообщить важную новость Хозяйке. В общем, минута была захватывающая.

— Ментор навещал Лаэрта, Ваша милость.

— Знаю, — сказала она. — Он и не уезжал на Большую землю.

— Но Телемах вовсе не у Лаэрта, Ваша милость. Он в Пилосе.

— Знаю, — сказала она. — Чего тебе надо?

Искус двойного шпионства переполнял щуплую грудь Медонта; он колебался. Эвриклея скорбным движением разняла руки, поднесла правую ко рту, словно, несмотря на весь свой страх, собиралась то ли зевнуть, то ли сделать предостерегающий знак.

— Они хотят убить его, Ваша милость, — сказал Медонт. — Они будут караулить его, когда он вернется домой. В Замском проливе, чтобы не дать ему подняться в город.

— Знаю, — сказала она.

Эвриклея уронила руки. Впоследствии, в той жизни, что ему было дано прожить среди людей, Медонт вспоминал мелькнувшую у него в эту минуту мысль: вот это и есть настоящие, истинные материнские руки, руки отчаяния, руки страха, — и образ старухи навсегда преобразился в его сознании; воспоминание это было таким ярким, что, должно быть, он унес его с собой в Аид или куда он там под конец угодил.

— Тебе известно, где именно они собираются устроить засаду? — хрипло спросила Пенелопа. Но тут же справилась со своим голосом: — Сейчас же говори все, что знаешь!

— Я уже сказал: в проливе, немного южнее, и еще на горе. Они расставили дозорных в Астерии и на северной оконечности Зама и выслали патрули в пролив и сюда, на гору.

Ему легче было перечислять голые факты, приводить сухие данные.

— В засаде их будет двадцать человек, — сказал он.

— О-о!

Руки Пенелопы то сжимались, то разжимались, непрерывно сжимались и разжимались.

Старуха смотрела в пол, собираясь с силами.

Медонт все стоял, отступать ему было некуда. Он пытался отвесить поклон, но Хозяйка его попытки не заметила, она смотрела в одну точку за его спиной, над дверью.

— Эвримах участвует в этом деле? — спросила она.

— Да.

— И… и Антиной тоже?

— Да, и Амфином и все остальные, — ответил он, снова готовый искать спасения в фактах, прикрепить свой собственный страх к чужим именам.

— О-о!

Он подумал: так стонет тот, кто сам себе вонзает в грудь кинжал, — руку он остановить уже не может, но все же противится ножу.

Эвриклея открыла рот, старческим языком облизнула сморщенные губы, потом переступила с ноги на ногу, словно намеревалась шагнуть, но еще не решила, в какую сторону. Она снова подняла руки, сложила ладони вместе и обрела равновесие.

— Медонт хороший бегун и опытный мореход, — сказала она.

Пенелопа отвернулась к окну и что-то бормотала, потом заговорила громче:

— Сначала они — боги — взяли Его. Потом наслали сюда стаю этих грызунов, крыс, кузнечиков — Зевсово нашествие! А теперь они хотят уничтожить его Сына. Малыша. Хотят истребить самое имя! И чьими руками? Антиноя и Эвримаха!

Она так резко повернулась к ним, что Медонт отпрянул и едва не упал, стукнувшись пяткой о порог. Старуха Эвриклея отступила на два шага, не теряя, однако, устойчивости.

— Не хочу! — закричала Пенелопа. — Не согласна! Не допущу! Я… я буду…

— Мадам, — сказала Эвриклея. — Медонт хороший бегун и опытный мореход. У него здоровые легкие и крепкие ноги.

— Надо послать гонца к Лаэрту! — сказала Супруга.

Старуха твердой поступью приблизилась на два шага к своей хозяйке, она полностью овладела собой, готовая проявить в действии волю и здравый смысл.

— Не стоит волновать его, Мадам. Он стар, ему нужен покой. Он ничем не может нам помочь.

— Теперь ты еще вздумала давать советы! — взвизгнула Пенелопа, сквозь ее отчаяние прорвался гнев. — Мало того, что ты утаила от меня правду о его отъезде, десять дней ты ее скрывала!

— Мадам, — сказала старуха, — окажите мне милость, убейте меня. Или прогоните. Но я все равно буду стоять на том, что Телемах сейчас пытается спасти нас всех. Кто знает, какое решение примут Нестор и Менелай, когда услышат, что здесь творится, да еще из его уст. И насколько я знаю, Медонт хороший бегун и опытный мореход.

Колени у Медонта подогнулись, но он отвесил низкий поклон. Он был еще молод и полон надежд.

— Смойте слезы холодной водой, Ваша милость, — сказала Эвриклея. — И наденьте другое платье. Когда на душе неспокойно, полезно переодеться. А потом Мадам следовало бы пойти в самую маленькую из ее комнат и там сотворить молитву Зевсу и еще одну — длинную-предлинную и полную ласковых слов, — молитву Афине. Об остальном позабочусь я.

— Но… — начал было Медонт, еще раз низко поклонившись.

— Корабль и гребцов я тебе обеспечу, ноги — забота твоя, — сказала Эвриклея.

— Но, — сказал Медонт, все еще согнутый в поклоне, — где я отыщу Телемаха? Что, если его нет ни в Пилосе, ни в Спарте?

Старуха смерила его внимательным взглядом.

— Видно, в тебе слаба вера, Медонт, — сказала она. — Где ты его отыщешь? Вопроси Афину, я в трудных случаях поступаю так. Но ты должен помочь ей найти правильный ответ. Такова ее воля.

Пенелопа медленно вышла из комнаты, платье волочилось за ней по полу, она стала даже меньше ростом.

— Медонт, — сказала Эвриклея. — Теперь помолчи и делай, как я скажу. С помощью богов и капельки здравого смысла я устроила так, что в Глубокой бухте стоит дулихийский корабль. Я кое о чем договорилась с дулихийцами. Это корабль на двадцать гребцов, и я надеюсь, чтo в том месте на берегу, куда его втащили, он не слишком заметен. Ты отплывешь вечером, как только стемнеет. Им скажешь, что ты от меня — этого будет довольно.