Сто лет и чемодан денег в придачу

— Так они же не знали, что я туда еду, — сказал Пер-Гуннар. Ердин. — Господину прокурору, вероятно, трудно все в голове удерживать?

— Вероятно, — согласился прокурор Ранелид. — Тут и сам Эйнштейнзапутался бы.

— Кстати про Эйнштейна… — сказал Аллан.

— Нет, господин Карлсон, — решительно возразил прокурор Ранелид. — Я не желаю слушать сказки о приключениях Эйнштейна и Карлсона. А хотел бы услышать от господина Ердина, при чем тут русские.

— В каком смысле? — переспросил Пер-Гуннар Ердин.

— Русские! На той записи твой покойный приятель Хлам говорит про каких-то русских. Ты его упрекаешь, что он позвонил тебе не на тот номер, а Хлам отвечает, что он туда звонит, только когда у вас дела с русскими.

— Я не хочу об этом говорить, — сказал Пер-Гуннар Ердин, главным образом потому, что не знал, что тут сказать.

— А я хочу, — сказал прокурор Ранелид.

Повисла короткая пауза. Насчет того что в телефонном разговоре Ердина с Хламом упоминались русские, ни в одной газете ничего не было, а сам Ердин об этом попросту забыл. Но тут вступил Бенни:

—  Jesli tjelovek kurit, on plocho igrajet v futbol.

Все повернулись в его сторону, вытаращив глаза.

— Так это же меня и моего брата Буссе называли «русскими», — объяснил Бенни. — Наш отец, царствие ему небесное, и его брат, дядя Фрассе — и ему тоже царствие небесное — держались несколько левой ориентации, если так можно выразиться. И поэтому все наше детство заставляли нас с братом зубрить русский язык, за что все друзья и соседи прозвали нас «русскими». Именно это я только что вам вкратце и сообщил, только по-русски.

Как и многое другое сказанное в это утро, слова Бенни имели не самое прямое отношение к истине. Но задачей Бенни было выручить Ежика Ердина из щекотливой ситуации. Бенни почти сдал экзамены за пройденный курс русского языка (но не написал дипломную работу), правда довольно давно, и единственное, что он второпях сумел припомнить, была фраза из учебника насчет влияния курения на футбольные результаты.

Но она сработала. И один только Аллан из всех сидящих за столом понял, что именно сказал Бенни.

Для прокурора Ранелида все это уже становилось несколько чересчур. Сперва все эти упоминания исторических личностей ни к селу ни к городу, потом шведы, вдруг заговорившие по-русски… и это плюс к другим непостижимым фактам — что Болт найден мертвым в Джибути, а Хлам в Риге, — да нет, не становилось, а уже стало чересчур, и здорово чересчур. А предстояло разобраться в еще одной непостижимой вещи.

— Не могли бы вы мне наконец объяснить, господин Ердин, как могло получиться, что вы были протаранены в машине вашими друзьями и задавлены насмерть, а потом восстали из мертвых и теперь сидите тут и… арбуз уплетаете? Можно мне, кстати, тоже все-таки кусочек попробовать?

— Еще бы, — сказал Буссе. — Только рецепт чур не скажу! Или, как говорится в народе, «было бы вкусно, а срок годности Потребнадзора не касается».

Такой поговорки ни комиссар Аронсон, ни прокурор Ранелид никогда не слышали. Но Аронсон уже принял решение — молчать, пока это возможно, а Ранелид хотел только одного — скорее закончить с… тем, чем он теперь занимается… и наконец уехать домой. Поэтому он не стал спрашивать никаких объяснений. А вместо этого отметил, что таких вкусных арбузов никогда в жизни не пробовал.

Жующему арбуз прокурору Ранелиду Пер-Гуннар Ердин объяснил, что прибыл в Шёторп, когда автобус как раз оттуда выезжал, что он тем не менее свернул во двор, огляделся и понял, что на автобусе уехали как раз его друзья, которых он искал, и помчался их догонять, обогнал, машину занесло, и — ну да, фотографии разбитой машины уже появлялись в разных местах, так что это вряд ли такая уж новость для господина прокурора.

— Ничего удивительного, что он нас обогнал, — снова вступил умолкший было Аллан. — У него же больше трехсот лошадок под капотом. То ли дело, когда меня везли на «вольво PV444» из Броммы к премьер-министру Эрландеру. Сорок четыре лошадиные силы! Много, по тогдашним временам. Ведь сколько их было у оптовика Густавсона, когда он нечаянно въехал ко мне в…

— Заткнитесь сейчас же, умоляю, господин Карлсон, не то я умру, — сказал прокурор Ранелид.

Председатель «Never Again» продолжил свое повествование. Он, конечно, потерял немного крови, но его сразу же перевязали, не в больницу же обращаться из-за таких мелочей, как ранение мягких тканей, перелом руки, сотрясение мозга и несколько сломанных ребер.

— К тому же Бенни у нас понимает в литературах, — сказал Аллан.

— В литературах? — удивился прокурор Ранелид.

— Я сказал «в литературах»? «В лигатурах», я хотел сказать, и всякой прочей хирургии.

— В литературах я тоже, можно сказать, разбираюсь, — сказал Бенни. — Мой любимый автор — Камило Хосе Села, и не в последнюю очередь его дебютный роман 1947 года «La familia de…»…

— И ты туда же, — хуже Карлсона, — сказал прокурор. — Лучше вернемся к этой истории.

При этом прокурор имел неосторожность глянуть на Аллана, и Аллан тут же сказал:

— Уж пусть господин прокурор извинит, только история уже вся рассказана. Но если он хочет еще послушать, то я могу припомнить парочку передряг — с тех времен, когда еще я был агентом ЦРУ. Или еще почище — когда я переходил через Гималаи. Может, хотите рецептик, как гнать самогон из козьего молока? Тут единственное, что нужно, — это сахарная свекла и немножко солнечного света. Не считая козьего молока, само собой.

Иной раз бывает, язык срабатывает прежде ума — видно, как раз это и случилось с прокурором Ранелидом, когда он, вопреки только что принятому решению, опять не утерпел:

— Ты переходил через Гималаи? В сто лет?

— Да бог с вами! — покачал головой Аллан. — Мне ведь, понимает ли господин прокурор, не всегда было сто лет. Больше того скажу — со мной это вообще только-только случилось.

— Может, перейдем…

— Мы ведь все растем, а значит, стареем, — продолжал Аллан. — В детстве в это, наверное, не верится… Взять хоть юного товарища Ким Чен Ира. Бедняжка сидел и плакал у меня на коленях, а теперь он глава государства, со всеми вытекающими…

— Мы не могли бы оставить это, Карлсон, и…

— Да, прошу прощения. Господин прокурор хотел услышать историю о том, как я перешел Гималаи. Сначала у меня не было других спутников, кроме верблюда, много месяцев, а верблюды, что о них ни говори, не самые веселые спут…

— Нет! — взорвался прокурор Ранелид. — Я хотел совершенно не этого! Я только… Я не знаю… Нельзя ли…

Тут прокурор Ранелид замолчал, а потом тихим голосом сказал, что не имеет больше вопросов… разве вот что — он никак не поймет, почему друзья сидели затаившись тут, посреди Вестеръётланда, когда им прятаться вроде бы и незачем:

— Вы же невиновны, правда?

— В понятие невиновности можно вкладывать разные смыслы, тут важно, с чьей точки зрения и в каком аспекте, — заметил Бенни.

— Вот и я как раз то же самое подумал, — сказал Аллан. — Взять хоть президентов Джонсона и де Голля. Кто был виноват и кто невиновен, что у них отношения не заладились? Не то чтобы я с ними поднимал эту тему, когда мы встречались, нам и без того было о чем поговорить, но…

— Господин Карлсон, голубчик, — взмолился прокурор Ранелид. — Ну хотите, я перед вами на колени встану — только замолчите!

— Не нужно господину прокурору вставать на колени. Я буду сидеть тихо, как мышка, вот прямо с этой минуты, честное слово. За мои сто лет я сболтнул лишнего только дважды: сперва — когда я рассказал Западу, как делать атомную бомбу, а потом — когда то же самое выболтал Востоку.

Атомная бомба — это выход, подумал прокурор Ранелид, особенно если посадить на нее Карлсона и взорвать. Но ничего не сказал. Потому что уже не мог ничего сказать.

И вопрос о том, почему друзья не давали о себе знать в течение трех недель, когда на них был наложен заочный арест, так и не получил прямого ответа, не считая уже приводившихся философских соображений насчет того, что понятие справедливости воспринимается по-разному в разных странах и в разные эпохи.