Орланда

— Безумие какое-то… Невозможно совершить такое!

И так далее, и тому подобное… Я опускаю десять минут однообразного до противности диалога.

— Но как вы это сделали?

Двенадцатилетний ребенок, наверное, ответил бы: «Ну, не знаю, но сделал же!», но Орланда — кем бы или чем бы он там ни был! — обладал знаниями заурядной взрослой особи Homo sapiens, жившей в XX веке, а как известно, у нашего, так называемого «научного», знания нет никаких доказательств того, что души умеют разделяться, чтобы путешествовать по миру. Орланда поднял брови и жестом полного бессилия развел руками. Господи, до чего знакомое движение!

— Понятия не имею. Захотел — и случилось. Как там у Шекспира: «Есть многое на свете, друг Горацио, что недоступно нашим мудрецам…»

— Я не сильна в Шекспире.

— Это-то я знаю! — засмеялся он в ответ. — Ты попрекаешь себя своим невежеством как минимум раз в год, но воз и ныне там… Я не столь чудовищно рационален, как ты, вот и не позволил себя остановить, пожелал и смог. Сколько раз мама долбала меня этим своим «Кто хочет — может!»? Так вот — я в конце концов поверил. Ты всегда стремилась ей угодить, так что можешь похвалить меня.

— Я хотела угодить маме?

— Да ты что — ничего о самой себе не знаешь? Что ж, может, в этом и есть какая-то логика — по той же причине ты не ведаешь, как создала меня.

Алина непонимающе уставилась на него.

— Я — все то, чего не желала видеть в тебе мама. Всякий раз, чувствуя ее неодобрение, ты пугалась, отступала, пытаясь извергнуть из себя то, что ей не нравилось. Так вот, ничего нельзя «изъять», и я тому — живое доказательство, я, годами «накапливавшийся» в тебе. Ты всегда была грустной.

Отрицать было глупо — она сама думала об этом в поезде.

— А сейчас тебе грустно?

Алине не пришлось прислушиваться к себе, чтобы понять: нет, она не грустит.

— Это потому, что я здесь. Тебе меня ужасно не хватало: и вот я перед тобой — а не внутри тебя, там я был недосягаем, недоступен, здесь ты, во всяком случае, можешь поговорить со мной.

— Это вы говорите!

— Конечно, ты ведь никогда меня не слышала, когда я пытался до тебя достучаться. Теперь тебе нечем крыть — разве что выкинешь меня из кабинета, но ты — только себя-то не обманывай! — не испытываешь ни малейшего желания так поступать.

«Это правда, — призналась себе обалдевшая Алина, — правда».

— Покинув тебя, я дивно развлекался! Правда, за исключением тех моментов, когда я лежал в объятиях другого мужика, мне все время чего-то не хватало. Я не понимал, что делаю, когда в первый раз пошел домой. Потом вы с Альбером отправились ужинать к Денизе, и я вдруг запаниковал, хотя мое тогдашнее состояние точно определить очень сложно. Я чувствовал, что должен к тебе присоединиться, и так и сделал — потому что всегда поступаю в соответствии с собственными желаниями.

Алина яростно замотала головой. В объятиях мужчины! Пошел домой! Не-е-т, это уж слишком!

— «В объятиях другого мужика»? — переспросила она, верно следуя принципу «хочешь решить проблему — раздели ее на части!».

— Естественно! Тебя ведь никогда не тянуло к женщинам? Я — как ты, следовательно, я — гомосексуален, с объективной точки зрения, но — субъективно — я ощущаю себя абсолютно гетеросексуальной, — заявил он со смехом, нарочно педалируя окончание.

— У меня голова кружится! — пожаловалась Алина. Впервые в ее голосе прозвучал смех. — Не так быстро! Итак, вы заявляете, что, «отделившись» от меня — конечно, если я соглашусь со столь безумным предположением, а мне, судя по всему, придется это сделать: вы ведь знали, в каком ящике лежат салфетки! — приобрели гомосексуальные вкусы и склонности именно потому, что я — гетеросексуалка?

— Совершенно верно. Счастлив констатировать, что мой «уход» ничуть не повредил стремительности твоего ума.

На слове «уход» Алина поморщилась.

— А что вы имели в виду, сказав «…я пошел домой»?

— Ну как же — к себе домой! К тебе, к нам. Я квартирую на улице Малибран, в комнате Люсьена Лефрена. Она, конечно, будет побольше той конуры, которую в университетском кампусе громко называли «комнатой», но омерзительна до ужаса. Мебелюшка, наверно, из «пилигримов Эммауса», вся — кроме револьвера (другое оружие отсутствует), ванны нет — только душевая кабинка, в которой только синяки да шишки набивать, а не мыться! Кстати, папина квартира на площади Константена Менье всегда была очень даже ничего, но Альбер сделал из нее просто конфетку. Скажу тебе кое-что, о чем ты даже не подозреваешь: идея мостика принадлежит мне! Помнишь, как она пришла тебе в голову? Это был своего рода импульс — он тебя удивил и ускользнул: так вот, это был я.

Отрицать было невозможно. Алина тогда ужасно удивилась и — да! — едва не выпалила: «Черт, да что за мысли?» — и отказалась было от слишком экстравагантной идеи, но Альбер воодушевился, он настаивал, кричал, что нет тут ничего невероятного, и Алинина робость отступила перед его напором.

— Мама перепугалась, ты готова была отказаться от своего проекта, но тут в игру вступил фактор Альбера. Она не посмела ему перечить, а он даже не знал, что невольно защищает тебя. Именно этого никогда не делал папа — он вечно оставлял меня наедине с ней, полагая, что только матери знают, как правильно воспитывать дочерей, и я оставался без поддержки.

Слушая монолог Орланды, Алина, никогда в жизни сознательно и методично не обдумывавшая все эти вещи, вынуждена была согласиться с его логикой. Она вдруг поняла, что начинает верить этому невозможному, невероятному молодому человеку, который так страстно пытается внушить ей истины, которых сама она ни разу себе не говорила, и не дала сорваться с языка сакраментальной фразе: «Откуда вы это знаете?» Орланда заметил, что сопротивление Алины слабеет, и решил закрепить достигнутый успех:

— В конце концов, идея отнюдь не нова. Жюльен Грин использовал ее в «Если бы я был вами».

«У него еще и отсылки литературные те же, что у нее!»

— А как же Люсьен Лефрен?

Он обвел физическое тело широким круговым жестом.

— Он хорош, правда? Как мне нравятся эти белокурые волосы! Он их смазывал какой-то клейкой дрянью, чтобы торчали, я едва отмылся, зато теперь они классно выглядят — такие пушистые, растрепанные! А плечи — широкие, сильные, спина прямая, мускулистая, бедра узкие — он просто чудо, этот парень! Я очень нравлюсь, ты и представить себе не можешь, как это приятно.

— Да я не о том спрашивала. Где он?

— Я не знаю. Я его оттолкнул, подвинул, а он не оказал ни малейшего сопротивления. Мне кажется, он был слабохарактерным, а может, так устал от себя самого, что словно совершил самоубийство, как только я появился.

— А как же его история, воспоминания, жизнь, наконец?

— Никак. Только в самом начале, в первые секунды, когда у меня разболелась голова и я попросил у тебя аспирин, он дал знать, что не любит лекарств, а ночью у него случились кошмары. Дальше — тишина. Может, он до ужаса рад моему появлению, может, я избавил его от бремени земного существования, от которого он устал. Я спрашиваю себя, не подумывал ли Люсьен о самоубийстве.

И Орланда вкратце поведал ей о сэкономленных деньгах и бутылках виски.

— Трудно жить, когда разрываешься между столь противоположными стремлениями, уж кто-кто, а я все об этом знаю!

— Почему вы упомянули самоубийство?

— Из-за револьвера. Кроме гангстеров, только потенциальные самоубийцы держат дома оружие. Вообрази мое удивление: грязные тарелки, три рубашки — клянусь, не больше! — сложены аккуратненькой такой стопочкой, а под ними — кольт! Я так удивился, что просто тихонько положил его на то же место.

— У него есть разрешение на ношение оружия?

— Черт, да я даже не знаю, на что это может быть похоже, но я вроде опознал самые обычные вещи: обрывки банковских счетов, чековую книжку, бумаги по страхованию… Словом, все, как обычно.

Алина, забыв о Люсьене Лефрене, впала в задумчивость. Итак, какая-то часть ее существа пребывает, судя по всему, в теле этого молодого человека и «ей» это совершенно очевидно нравится. Приехали! Приплыли! И как к этому относиться? Алина попыталась представить себе, что это она живет в теле Люсьена, думает его головой, видит его глазами, но ничего не вышло: слова оставались бесплотными. «Меня выпотрошили — и получился он», — сказала она себе, но мысль эта надолго в ее голове не задержалась, словно почувствовала свою неуместность и отправилась отсидеться куда-то в глубины мозга хозяйки: Алина даже в «располовиненном» состоянии сохранила любовь к порядку. Орланда, которого ей, по примеру Поля Рено, приходилось называть Люсьеном, положил ей на тарелку второй бутерброд, Алина вспомнила вазочку с мороженым, и удивление неуместностью жеста улетучилось. Она понимала теперь, что Орланда совершенно совпадает с ней физически, ощущает практически интимную близость — в отличие от нее самой, и это несовпадение встревожило, смутило ее душу. Она внимательно взглянула в лицо белокурому растрепанному красавчику и вынуждена была признаться себе: «Да, он привлекателен!» Алина лицом к лицу столкнулась с непостижимым: он знает ее изнутри, он узнает ее по голосу (а ведь сама она не ведает его истинного звучания — записанный на пленку он «выглядит» иначе!), он приобщен вкусу ее губ и самым тайным ароматам ее тела. Видя себя на экране, она не узнает собственных жестов, а он видит их со стороны, да к тому же точно знает, что она чувствует, когда движется. Конечно, если не забыл пока. Сколько времени человек помнит себя самого?