Вольный народец

Она бросила кольцо, и стала одной на миллион. Хозяин киоска не был очень доволен этим попаданием и предлагал вместо пастушки любой другой хлам из киоска. Он отдал ее только тогда, когда отец Тиффани заговорил с ним резко, и тем не менее девочка прижимала фигурку к себе всю обратную дорогу, пока не засияли звезды.

На следующее утро она гордо показала ее Бабуле Болит. Старуха очень аккуратно взяла ее своими грубыми руками и некоторое время рассматривала.

Сейчас Тиффани была уверена, что сделала жестокую вещь.

Бабуля Болит, вероятно, никогда не слышала о пастушках. Людей, которые заботились об овцах на Мелу, все назвали пастухами, и это относилось ко всем. А это красивое существо было настолько непохоже на Бабулю Болит, насколько только возможно.

У фарфоровой пастушки было старомодное длинное платье, с большими бантами на боках, которые наводили на мысль о седельных сумках в ее панталонах. Все платье было в голубых бантиках, и эффектная соломенная шляпка тоже, и пастуший посох был намного более закрученным, чем любой посох, который Тиффани когда-либо видела.

Синие бантики были даже на мысах ботинок, выглядывавших из-под вычурного платья.

Это не была пастушка, которая когда-либо носила большие старые ботинки, набитые шерстью, и топтала холмы в воющем ветре с дождем и снегом, колючем, как гвозди. Она никогда не пыталась в таком платье вытащить барана, который запутался рогами в терновнике. Это не была пастушка, которая не отставала от стригаля-чемпиона в течение семи часов, овца за овцой, пока воздух не стал мутным от жира и шерсти и синим от сквернословий, и чемпион сдался, потому что он не мог проклинать овец так же, как Бабуля Болит. Никакая обладающая чувством собственного достоинства овчарка никогда бы не «ко мне» и не «пошла» для жеманной девочки с седельными сумками в штанах. Это была прекрасная вещь, но это была пастушка-насмешка, сделанная кем-то, кто никогда не знал, что такое овцы.

Что подумала о ней Бабуля Болит? Тиффани не могла даже предположить.

Бабуля казалась счастливой, потому что это работа бабушек — быть счастливыми, когда внуки дарят им подарки. Она поставила вещицу на полку, потом усадила Тиффани на колени и назвала «своей маленькой джигит» с некоторой нервозностью, которая проявлялась в ней, когда она пыталась быть «бабушкой».

Иногда, в редкие случаи, когда Бабуля спускалась к ферме, Тиффани видела, что она снимала с полки статуэтку и рассматривала ее. Но если Бабуля замечала, что Тиффани наблюдает за ней, она быстро откладывала ее и притворялась, что хотела взять книгу про овец.

«Возможно, — думала Тиффани расстроено, — старушка видела в этом своего рода оскорбление. Возможно, она думала, что это то, на что, по мнению других, должна быть похожа пастушка. Она не должна быть старухой в грязном платье и больших ботинках, со старым мешком на плечах вместо дождевика.

Пастушка должна искриться, как звездная ночь. Тиффани не думала так и не подразумевала этого, но, возможно, она говорила Бабуле, что она была… неправа.

А потом, спустя несколько месяцев, Бабуля умерла, и с годами все пошло не так, как надо. Родился Вентворт, затем сын барона исчез, а затем была та плохая зима, когда госпожа Снапперли умерла в снегу.

Тиффани продолжала беспокоиться о статуэтке. Она не могла говорить об этом. Все остальные были заняты или не заинтересованы. Все были довольно резкими. Они сказали бы, что беспокойство по поводу глупой статуэтки было… глупостью.

Несколько раз Тиффани хотела разбить пастушку, но не сделала этого, потому что люди могли обратить внимание. Она не дала бы повода для разговоров. Она выросла.

Она помнила, что Бабуля странно улыбалась, смотря на статуэтку. Если бы только она что-нибудь сказала. Но Бабуле нравилась тишина.

И теперь оказалось, что она подружилась с толпой синих человечков, которые бродят по холмам, заботятся об овцах, потому что она тоже им нравилась. Тиффани моргнула.

В этом был смысл. В память о Бабуле Болит люди оставляли табак. И в память о Бабуле Болит Нак Мак Фиглы стерегли овец. Все это работало, даже если это не было волшебством. Но это не возвращало Бабулю.

— Псих-Вулли? — спросила она, наблюдая за тяжелой борьбой пиксти и стараясь не заплакать.

— Ммфф?

— Правда ли то, что мне сказал Всяко-Граб?

— Ммфф! — брови Псих-Вулли неистово заходили вверх и вниз.

— Господин Фигл! Вы не могли бы убрать руку с его рта, — сказала Тиффани.

Псих-Вулли был отпущен. Всяко-Граб выглядел взволнованным, но Псих-Вулли был напуган. Он стянул шляпу и стоял, держа ее в руках, как будто это был щит.

— Это все правда, Псих-Вулли? — спросила Тиффани.

— О вайли-вайли…

— Только одно: да или нет, пожалуйста.

— Да! Так! — выболтал Вили. — О вайли-вайли…

— Да, спасибо, — сказала Тиффани, шмыгая и пытаясь сморгнуть слезы.

— Хорошо. Я понимаю.

Фиглы осторожно следили за ней.

— Так ты не против того? — спросил Всяко-Граб.

— Нет. Все… в порядке.

Она услышала, как это прокатилось эхом по пещере, со звуком сотен человечков, вздыхавших от облегчения.

— Она не превратишь мя в мрава! — воскликнул Псих-Вулли, счастливо улыбаясь остальным пиксти. — Эй, парни, я говоришь с каргой, и она смотрешь на меня добро! Она улыбнулась мне! — он просиял в сторону Тиффани и продолжал: — ты знашь, хозяйка, что если крутнуть пачку «Веселого моряка» тудысь, то кусок шапки и его ухо станут бабой без… ммфф… ммфф…

— Ой, что-то тебе опять дышать нечем, — сказал Всяко-Граб, затыкая рот Псих-Вулли.

Тиффани открыла рот, но остановилась, когда ее ухо что-то странно пощекотало.

На крыше пещеры несколько летучих мышей проснулись и торопливо вылетали в отверстие для дыма.

Некоторые из Фиглов были заняты на противоположном конце помещения. То что, как думала Тиффани, было большим круглым камнем, откатилось в сторону, открывая большое отверстие.

Теперь ее уши оглохли, как будто бы их залепили воском. Фиглы выстраивались в два ряда по направлению к отверстию.

Тиффани подтолкнула жаба:

— Я хочу знать, что такое мрав? — прошептала она.

— Это муравей, — пояснил жаб.

— О? Я… немного удивлена. И что это за странный визг?

— Я жаба. У нас со слухом не очень. Но вероятно, это оттуда.

Это был Фигл, который вышел из отверстия. Теперь, когда ее глаза привыкли к слабому золотистому свету, она его разглядела.

Волосы вновь прибывшего были белыми вместо оранжевых, и насколько он был высок для пиксти, настолько же он был тощ. Он держал какую-то толстую кожаную сумку, ощетинившуюся трубками.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь из людей когда-либо видел подобное, — сказал жаб. — Он играет на мышедуе!

— У меня в ушах звенит, — Тиффани попыталась проигнорировать два больших уха, все еще остававшихся на сумке с трубками.

— Высоковато, да? — сказал жаб. — Конечно, пиксти слышат звуки иначе, чем люди. Наверное, это их поэт-баталист.

— Ты подразумеваешь, что он слагает героические песни об известных сражениях?

— Нет-нет. Он рассказывает стихи, которые пугают врага. Помнишь, насколько значимы слова для Фиглов? Понимаешь, когда хорошо обученный бард начинает говорить, уши врага сворачиваются в трубку. Ах, похоже, они направляются к тебе…

И правда, Всяко-Граб вежливо постучал Тиффани по лодыжке:

— Кельда хочет видеть тебя, хозяйка, — сказал он.

Волынщик прекратил играть и почтительно стоял рядом с норой. Тиффани почувствовала сотни ярких маленьких глаз, наблюдавших за ней.

— Специальная жидкая мазь для овец, — прошептал жаб.

— Извини?

— Возьми ее с собой, — настойчиво прошептал жаб. — Это был бы хороший подарок!

Пиксти внимательно наблюдали за ней, когда она снова легла и поползла в нору за камнем, придерживая жабу. Тиффани приблизилась и поняла: то, что она принимала за камень, было старым щитом, сине-зеленым и разъеденным от времени. Отверстие, которое он закрывал, было достаточно широко для нее, но ее ноги остались снаружи, потому что она не могла целиком поместиться в той комнате. Первой причиной была маленькая кровать, на которой лежала кельда.