Как птица Гаруда

— Нет, — говорит. — Только за одной. Но теперь там меня Сапожников дожидается. Мы сговорились.

— Зачем это?

— Он мне нужен.

Нужен так нужен.

Они сразу отыскали — бессмертный Анкаголик песню орал, а Сапожников, радостный почему-то, когда подтягивал, а когда на небо глядел.

— Этот слущщай был вы городи Риме, — поет Анкаголик. — … Там служил карыдинал маладой… Днем абедыню служин оны во храме… По нощщам на гита-ри играл…

— Где ты его подхватил? — спрашивает Зотов.

— Сам прилепился, — отвечал Сапожников.

— Мелкий дожжик прошел в Ватикане… Собралыся карыдинал по грыбы… Вот приходить он к римыскаму папи… Папа-папа! Мине отыпусти!

— Пошли, что ли? — поднялся Сапожников. — По грибы… Я теперь большой специалист по грибам.

— Ну что? — спрашивает Громобоев. — Я так понимаю, что ты ответ получил?

— Идите одни, — говорит Анкаголик. — Погода хорошая, а у меня еще есть. Немой, хочешь?

И вышли они на бывшую Владимирку, давно переименованную в шоссе Энтузиастов.

Сумерки. Ни машин, ни велосипедистов. Машины по дачам разбежались, велосипедисты по вечеринкам.

— Что за ответ? — спрашивает Зотов. Сапожников смотрел на него с глубоким интересом.

— Понимаете, — сказал он. — Если живое — это не мертвое…

— А что? — удивился Зотов. — Есть сомнения?

— А как же? Говорят, что если мертвое вещество долго перебалтывать в колбе или, к примеру, кипятить, то получится живое.

— Получится суп, — говорит Зотов. — Или уж сотворилось у кого?

— Пока что только у господа бога, и то по слухам — взял прах, дунул и оживил. А академики все еще кипятят.

— Ну ладно. Давай объясняй по-своему.

— Если живое — это не мертвое, — сказал Сапожников, — то, значит, у живого все другое, и значит, законы другие и искать их надо по-другому, чтобы по-другому ими пользоваться… Нужен какой-то иной подход… Живое хочет, а мертвое — нет. Может быть, окажется, что главное отличие — все неживое вращается, а живое нет. Тянется к чему-то. И тогда причины у неживого — позади, а у живого — впереди.

— Да уж. Это точно. Тянется, — сказал Зотов.

Они все втроем — Зотов, Сапожников и Громобоев — уходили все дальше от Клавдии с дохлой синицей в руке, ища журавлей, которые не прилетели еще.

Посвежело. С шоссе унесло пыль.

— Обратно, что ли? — спросил Зотов. — Как бы дождь не хватил.

— Нет, — сказал Громобоев. — Дождя не будет.

У Громобоева было удивительное свойство — когда с ним говорили, то вспоминали, что он есть. Как будто он истина, которая под носом, но ее мешает разглядеть чванливо задранный нос.

В поте пашущий,

В поте пишущий.

Нам знакомо иное рвение.

Легкий огнь,

Над кудрями пляшущий,

Дуновение вдохновения —

сказал Сапожников.

— Это женщина сочинила, — говорит Зотов. — Я читал.

— Марина Цветаева, — сказал Сапожников.

— Тебе так не сочинить, — сказал Зотов.

— Другой бы спорил, — сказал Сапожников. — А знаешь, я письмо Сталину написал.

— Как это? — спросил Зотов.

Сапожников, конечно, понимал, что самому Сталину это письмо читать недосуг, может, кто из помощников в двух словах доложит, но и это вряд ли. Возможно, перешлют его на консультацию к специалистам. И тут уж хочешь не хочешь, специалист должен ответить по существу, получив сапожниковское письмо из такой инстанции.

Ну а дело в следующем.

Академик Павлов открыл у человека две сигнальные системы. Первая — зрение, слух и прочее, вторая — заведует речью. Сапожников додумался до третьей. Она, дескать, заведует вдохновением. Что такое вдохновение — не знает никто, но что оно особенное состояние, ни на что другое не похожее, — может подтвердить всякий, с кем это случалось. Ну и приводились в письме цитаты — от Пушкина до Менделеева, от Шопена до Авиценны. А главное, в этом состоянии что ни делает человек — все получается богаче и крупнее, чем без оного. И стало быть, надо это состояние изучать, и выращивать для человечьего интереса и пользы.

Написал Сапожников подробное письмо и послал.

А через месяц пришел ответ из Академии наук, подписанный членом-корреспондентом. Письмо-ответ было тоже длинное, но сводилось к следующему: во-первых, третьей сигнальной системы не может быть, потому что у Павлова их всего две, а во-вторых, мысль о третьей сигнальной системе не нова, ее высказывали академики Быков и Орбели, но после критики ученых они от этой мысли отказались.

И Сапожников понял, что дело в шляпе. Во-первых, потому что, поживи Павлов дольше, он открыл бы и третью сигнальную систему, поскольку к этой мысли пришел Быков, ученик именно Павлова. А ежели кому-то после смерти Павлова открывать новое стало лень, то это ихнее личное дело и к природе и науке отношения не имеет. А во-вторых, если такие экспериментаторы, как академики Быков и Орбели, к этой же мысли пришли, то, стало быть, у них для этого были основания не умозрительные, и, стало быть, для дальнейшего изучения открывается экспериментальный простор.

А больше Сапожникову ничего и не было нужно — немножко поддержки и догадка о том, что он не вовсе болван. А вдохновение Сапожников, по слухам, научился вызывать у себя по желанию. А более ничего и не нужно. Так как выяснилось, что в этом состоянии что ни делай, все к лучшему. И значит, мысль Пушкина, что гений и злодейство несовместны, подтверждается экспериментально. А больше ничего и не надо.

И безответственный Сапожников долго ликовал — есть, есть вдохновение, природное свойство человека, не то забытое, не то неразвитое, есть вспышки красоты и истины, есть природное вдохновение, при котором что ни делай, все к лучшему.

Что же касается члена-корреспондента, который ответил Сапожникову насчет вдохновения, то он оказался большим специалистом по грибам.

Последнее обстоятельство почему-то больше всего обрадовало Витьку Громобоева, который щелкал сапожниковскими подтяжками, хохотал и вел себя крайне несерьезно.

— Уймись… — говорил Зотов, прикрывая глаза от летящего и крутящегося под ветром песка. — Уймись!

Но Громобоев не унимался, ветер выл в горние трубы, песок летел, и Зотову с Сапожниковым трудно было даже стоять на ветру, на шоссе, а ведь надо было еще идти.

Однажды Зотову пришло в голову: кто такой устаревший? Это кто делает то же самое, когда пора уже делать другое. Устаревший — это автомобиль, который едет прямо, когда дорога завернула вбок.

Устарели два тысячелетия потому, что идет третье. Вот и все.

Деление на тысячи, конечно, условное, но устаревание безусловно. Устареет и третья тысяча лет.

Не Разум устарел, не Вера, а их отношение к творчеству.

Их отношение к творчеству уже сейчас глубоко провинциально.

33

Таня умерла… Таня умерла… Таня умерла…

Пятьсот лет назад родился Леонардо да Винчи, и недавно человечество справляло его юбилей. Но и он не придумал, как не умирать.

Даже когда букашка на земле умирает, меняется что-то на земле, меняется…

…Я внес Таню домой и уложил на диван.

— Кто тебе сказал?… Лежи, лежи…

— Клавдия.

Я вспомнил, как в саду еще услышал: Таня на кухне вскрикнула, как выскочил красный Генка, как Оля села на гамак и малолетний Санька наяривал морковку.

— И ты после… еще возилась с ее посудой и супчиками?

— Она меня пожалела, Петенька… а ты не пожалел.

Я пиджак скинул, галстук, ботинки. Таня говорит тихо-тихо:

— Петя, распусти мне волосы… Петя, Сереженька наш убит в сорок первом году. Клавдия сказала, что ты извещение хранишь…

— Она сука, — сказал я и задохся. — Сука гнойная…

— Она меня пожалела, — говорит Таня. — Почему ты не сказал, Петя?

Пожалела, думаю, она же ее убила!

— Не смог, поверь… Я сам узнал недавно…

— Нет, Петенька, ты узнал в сорок третьем еще, — сказала Таня. — А я только сейчас.