Воздушная тревога

Мне было чем занять свой ум во время этих долгих часов. Позицию Вэйла неразумной назвать было нельзя, и я только укрепился в убеждении, что мои подозрения, казавшиеся одно время такими определенными, основывались не более чем на домыслах. А самое большое впечатление на меня произвела та легкость и непринужденность, с которой он объяснил наличие фотографии. В конце концов, человек в самом деле может встретить своих старых знакомых в самых неожиданных местах. Совпадения такого рода — не редкость, и подтверждение тому — мои встречи с Марион Шелдон и Джоном Найтингейлом. Но я упорно отказывался верить, что стою на ложном пути. Вейл был умным человеком, гипнотической личностью. Да и моего ареста он добиваться не стал. Моя собственная версия была ничуть не хуже его объяснения, не менее резонного.

Хорошо, что мне было о чем думать, так как во время нашего позднего дежурства я очутился в одиночестве на краю окопа, а остальные собрались вокруг капрала Худа и о чем-то тихо переговаривались. Сперва я этого даже не заметил, а заметив, направился к ним, полагая, что они обсуждают какой-то интересный вопрос. Приблизившись к ним, я услышал, как Худ сказал:

— Вот и все, что рассказал мне Лэнгдон.

— Хотел бы я знать… — начал Четвуд, но замолчал, увидев меня.

Наступила неловкая пауза. Группа постепенно распалась. Я догадывался, что причиной этому был я.

Закурив, я вышел из окопа и взял себе шезлонг. Помню, как мне однажды устроили бойкот в приготовительной школе[25]. Ощущение было почти такое же. Но когда я устроился в шезлонге и приоткрыл глаза, этот бойкот показался мне не стоящим внимания.

Снова и снова вспомнил я свою встречу с Вейлом и все бумаги, которые просмотрел у него в комнатах.

Казалось, я топчусь на месте, хотя чутье подсказывало мне, что это впечатление обманчиво. Время от времени я замечал вновь собравшуюся группку у телефона. Я понимал, что разговор идет обо мне, так как они иногда бросали взгляды в мою сторону.

Я пожалел, что старшим у нас не Лэнгдон. Он бы не допустил такого, а капрал Худ и Четвуд только подливали масла в огонь. Мною постепенно завладевало ощущение отверженности. Я почувствовал себя неловко, хотя здравый смысл подсказывал мне, что все это чепуха. Такое распределение ролей стало действовать мне на нервы. Скоро я обнаружил, что все чаще и чаще поглядываю в их сторону. И каждый раз ощущал, что один из них украдкой, чуть ли — не воровато, наблюдает за мной. Я неожиданно почувствовал себя в ловушке — как заключенный в камере. Мало того, что против меня начальство, так теперь я отрезан и от своих товарищей. Даже Кэн, с которым я ладил, был теперь с ними и исподтишка поглядывал на меня, думая, что я ничего не замечаю.

Мне стало невыносимо терпеть это дольше, я встат и направился к ним. Они молча наблюдали за моим приближением. Худ, Четвуд и Кэн стояли чуть в стороне от остальных вместе с Мики и невысоким солдатом по кличке Блах[26], нос и курчавые темные волосы которого выдавали его национальность. Он сменил Фуллера, который был дневальным. Враждебность их была почти вызывающей. Но то была неприязнь людей с нечистой совестью. Мне стало легче, когда я заметил, что они боятся, как бы я не перехватил инициативу. Это заметно придало мне уверенности.

— Вам не кажется, что вы слишком долго обсуждаете меня за глаза? — Я старался говорить с безразличием, но дрожь в голосе выдавала мое волнение.

— Я тебя не понимаю, — это сказал капрал Худ. В его тоне сквозила неприязнь.

— А проще я выразиться не могу, — я повернулся к Кэну. — Может, ты объяснишь, в чем, собственно, дело.

Он бросил на Худа смущенный взгляд.

— А, собственно, ни в чем, дорогой мальчик. Я хочу сказать, неважно в чем.

— Вот именно. Совершенно неважно, — вставил Четвуд.

Вдруг в разговор врезался Мики.

— Неважно! Боже, покарай меня. От вас, ребята, меня тошнит. Перемываете человеку косточки, каркаете, как старухи, а в глаза слова сказать не смеете.

— Благодарствую, Мики, — сказал я и повернулся к другим. Я вдруг обозлился на них. — Давайте все выясним. Так что тебе сказал Лэнгдон, капрал Худ? — спросил я.

Он поколебался, потом, пожав плечами, заговорил:

— Если хочешь знать, сержанту Лэнгдону сказали в столовой, будто пилот, которого мы сбили, упоминал на допросе о каком-то плане захвата британских аэродромов. Вот мы и гадаем, о чем тебе с этим немцем нашлось поговорить.

— Мы обратили внимание на то, что ты сразу заткнулся, как только подошли Уинтон с Вейлом, — вставил Четвуд.

— Хорошо, — ответил я. — Вот весь наш разговор, насколько я его помню. — Передав им все, что сказал немец, я добавил: — В следующий раз, когда вам захочется обвинить кого-то в том, что он нацист, имейте смелость обсуждать это в его присутствии.

Отвернувшись, я почувствовал, что эта тирада с таким же успехом относилась и ко мне с моими подозрениями насчет Вейла. Снова взглянув на них, я увидел, что Худ стоит один. У меня появилась уверенность, что я нажил себе врага. Это был не тот человек, которого можно безнаказанно, за здорово живешь поставить в унизительное положение. Слишком уж он дорожил своим достоинством. Но мне было как-то все равно. Не волноваться же по таким пустякам?

Потом кто-то, по-моему, это был Кэн, вспомнил, что уже пятница. На какое-то время обо мне позабыли в оживленной дискуссии, чего вообще следует ожидать. В настроении людей в окопе произошло странное изменение. Мики стал бормотать что-то себе под нос, как-то вдруг сделался старым и жалким. Казалось, от любого напряжения кожа на его черепе начинает обвисать. Наверное, жизнь у него была нелегкая. Я оглядел окоп. Начинала пробиваться заря, и в ее слабом свете все казалось невероятно, до болезненности бледным. Боже, как мы все устали!

Мы снова легли в полседьмого — все, кроме воздушного дозорного. Ради этого добавочного сна стоило пропустить завтрак. Когда я проснулся снова, было уже полдесятого, и ревел «танной»: «Эта акция Муссолини, приурочившего объявление войны именно к этому времени, была ударом в спину истекающей кровью Франции. Диктатор превосходно сыграл роль шакала для своего…» Так проверяли «танной», зачитывая отрывки из вчерашних газет.

Одеваясь, я съел немного шоколада, потом направился к душевым помыться. Я как раз пересекал плац, когда «танной» завопил:

— Внимание! Внимание! Эскадрилья «Тигр» — немедленная готовность!

Хотя я был один, я не смог удержаться от смеха. Диктор заметно шепелявил, и все его «л» и «р» звучали как «в». По всему летному полю взревели моторы. Почти тут же «танной» скомандовал:

— Эскадрилья «Тигр» — взлет! Эскадрилья «Тигр» — немедленный взлет! Взлет! — шепелявость была особенно заметна в слове «взлет», которое он произносил как «взвет». Затем: — Эскадрилья «Ласточкин хвост» — готовность.

Я заколебался. Будет ли у меня время побриться? Я находился посреди плаца, в пятидесяти ярдах от душевых. Может, я как раз успел бы. Но мне жутко не хотелось встречать тревогу с намыленным лицом. Все же я решил рискнуть. Но не дошел я еще до края плаца, как «танной» призвал эскадрилью «Ласточкин хвост» — она была у нас новая — к немедленной боевой готовности. Тут я не раздумывая повернул обратно — когда взлетают обе эскадрильи, значит, последует воздушная тревога. Когда я вновь пересекал площадь, эскадрилья «Тигр» уже ревела над головой четырьмя звеньями по три.

— Доброе утро.

Голос был девичий. Я обернулся и увидел Марион Шелдон, очень стройную, похожую на мальчишку.

— Мы что, больше не знаемся? — сказала она, улыбаясь.

— Что вы хотите этим сказать? — уклончиво ответил я.

Дело в том, что я пытался угадать, что нам сулит вся эта суматоха, и без особого успеха старался унять внутреннюю дрожь.

— Господи, да вы прошли мимо и даже не заметили меня, — она засмеялась. — О чем же вы так напряженно думали?