Кит на заклание

Между тем со зрителями, разместившимися на берегах заводи, происходила весьма неприятная метаморфоза: их пассивное любопытство сменилось явным нетерпением. Вглядываясь в окружающих меня людей, я различал в выражениях их лиц то всепоглощающее предвкушение развязки, которое на боксерских матчах так уродует лица зрителей, превращая их в примитивные маски.

Но вот в проливе показался голубой корпус полицейского катера. Мы с Оуни вскочили в плоскодонку и бросились ему наперерез. Я стал умолять Мэрдока спасти китиху.

— Посмотрите на них, констебль, они же потеряли голову. Они загонят китиху на берег или вообще утопят ее. Вы должны их остановить... Прикажите им освободить заводь.

Констебль с сожалением покачал головой.

— Виноват. Не могу. Закона ведь они не нарушают. Без приказа городских властей ничего не могу сделать. Но мы войдем в заводь и станем на якорь посредине. Может, это их немного охладит.

Мэрдок был славный парень, но, чувствуя себя в Бюржо чужаком, он не решался отступать от инструкции и был по-своему прав; неправ был я, когда, вне себя от отчаянья, заявил, что он просто трусит. Он ничего мне не ответил и только негромко приказал Дэнни вести катер в заводь.

Мы с Оуни вслед за ним свернули в пролив и вошли в заводь, держась у юго-западного берега. Я окликнул нескольких мужчин в лодках, умоляя их оставить животное в покое. Они молчали. Один из них, владелец магазина, человек уже в летах, оскорбительно ухмыльнулся и прибавил газу, чтобы заглушить мой голос. Даже рыбаки старшего поколения, стоявшие на берегу, глядели на меня скорее смущенно, чем одобрительно. Только позже я понял, что люди, собравшиеся в тот день в Олдриджской заводи, уже просто не владели собой: они были захвачены ощущением острой драматичности происходящего — ну а где драма, там и трагедия.

Убедившись в том, что ни полиции, ни китихи можно не бояться, хозяева быстроходных моторок начали сообща загонять пленницу на мелководье в восточной части заводи, и скоро трем лодкам удалось прижать ее к небольшой бухте; круто развернувшись, китиха внезапно почти целиком оказалась на выступе подводной скалы.

Гигантские лопасти хвостового плавника вырвались на поверхность и бешено молотили по воде, вздымая мощные фонтаны пены. Китиха изогнулась дугой, задрав к небу могучую голову, затем повернулась на бок, так что один из ее громадных ласт забился в воздухе. Я смотрел в бинокль, и, когда на несколько секунд брюхо несчастного животного поднялось из воды, я увидел неопровержимое свидетельство того, что это — самка. Потом китиха медленно, с видимым усилием сползла со скалы в воду.

Глядя, как она уходит, толпа на берегу издала единый вопль, похожий на звериный рев; в нем звучала нечеловеческая ярость, по-видимому, еще больше подстегнувшая охотников. Моторки со злобным воем кинулись вслед за перепуганным животным.

Даже не пытаясь нырнуть, китиха неслась к противоположному берегу, к мелководью, где в тот момент не было ни людей, ни лодок. Моторки летели почти рядом, не давая ей свернуть. Казалось, китиха напрягает все свои силы, чтобы оторваться от них, и вдруг — до ужаса внезапно — она наткнулась на мель и, всем телом скользнув по дну, остановилась.

Что тут началось! Люди с криком бежали по берегу, прыгали в лодки, торопясь добраться до застрявшей китихи. Я заметил чету врачей городской больницы и крикнул Оуни, чтобы он подошел к их лодке. Перебравшись к ним на палубу и от бешенства плохо соображая, что говорю, я приказал врачу, бывшему также заместителем мэра, отдать констеблю распоряжение очистить заводь.

Врач не отличался высоко развитым чувством собственного достоинства. Но самолюбие у него имелось, и я его задел. Обиженно надув полные, красные губы, он возразил:

— Какой смысл? Кит все равно подохнет. Зачем я буду вмешиваться?

Отвернувшись, он достал дорогую кинокамеру и принялся сосредоточенно снимать «подыхающего» кита.

Лодки вокруг нас стояли так тесно, что люди перебирались с одной на другую, стараясь получше разглядеть происходящее.

Наш разговор был услышан. Ответ врача встретили одобрительными восклицаниями, и кто-то в упоении крикнул:

— Сейчас мы прикончим эту рыбину! Гони ее на берег! Давно бы так!

Теперь и мне казалось, что китиха обречена. На отмели, где она застряла, глубина не превышала трех с половиной метров. Над водой возвышалось почти все огромное тело несчастной, от хвоста и до морды. Было время отлива: пролежи китиха на дне еще полчаса, и она уже не выберется никогда. Но она и не пыталась! Лодки пока не подошли к ней, и, избавившись от своих мучителей, китиха словно не замечала толпу людей на берегу, в каких-нибудь десяти метрах от нее. Меня мутило от мысли, что она, может быть, сдалась, решив, что дальнейшая борьба ей не по силам.

Нервы мои были так напряжены, что, когда трое мужчин вошли в воду и принялись швырять камнями, целя в возвышавшуюся над водой голову китихи, я потерял всякий контроль над собой. Изрыгая проклятия, я вскарабкался повыше, увидел обернувшиеся ко мне лица; внимание толпы на время сосредоточилось на мне, и я разразился гневной речью.

Это самка, кричал я. Вполне возможно, и даже скорее всего она беременна. Нападать на нее — отвратительная, чудовищная жестокость. Я даже пригрозил, что, если люди немедленно не оставят ее в покое, если все они сию минуту не уберутся из Олдриджской заводи к чертовой матери, вся Канада узнает о том, что здесь произошло.

Немного остыв, я пообещал им, что китиха прославит Бюржо, если только выживет. «Будет вам ваше шоссе, — орал я, — и телевидение, и все прочее...» Я наговорил бы еще бог знает чего, если бы китиха не прервала меня: в толпе кто-то ахнул, и мы все обернулись. Китиха... ползла.

Она медленно, едва заметно поворачивалась, подгребая ластами и слегка поводя хвостом. Потрясенные этим зрелищем, чувствуя себя жалкими лилипутами, мы в молчании смотрели, как гигантское животное развернулось хвостом к берегу, потом сползло с отмели и исчезло в пронизанной солнцем воде.

Теперь я понимаю, что ей тогда вовсе не грозила опасность застрять на мелководье. Более того, она сознательно избрала единственно возможный путь бегства и воспользовалась отмелью, чтобы в буквальном смысле слова перевести дух. Все это я понял потом; тогда же, глядя, как китиха почти без усилий уходит от охотников, считавших, что она у них в руках, мы восприняли это как чудо. И одно чудо породило другое: настроение толпы переменилось как по мановению волшебной палочки. Лихорадочного возбуждения как не бывало. Люди тихо возвращались в свои лодки и уходили в пролив. Не прошло и двадцати минут, как в Олдриджской заводи не осталось никого, кроме нас с Оуни.

Это была удивительная процессия: никто не проронил ни слова, никто не обратился ко мне. Проходя мимо нашей плоскодонки, некоторые отворачивались. Многие из них, по-видимому, чувствовали себя виноватыми, но на меня они не глядели, потому что я противопоставил себя им всем — всему коллективу, всему городу... мало того, позволил себе публично стыдить их. Я, приезжий, не скрыл своих чувств, своего гнева, своего презрения. Теперь бессмысленно было бы притворяться, что мы понимаем друг друга. Я и Бюржо стали чужими.

Запись у меня в дневнике, сделанная в ночь на понедельник, свидетельствует о моем тогдашнем замешательстве и остром чувстве утраты:

«...они добры по натуре. Я в этом уверен, но как мне отвратительно это неумение подавить в себе дикарские порывы... Оказывается, эти люди могут быть так же мерзки, как городские хлыщи с их крупнокалиберными винтовками и телескопическими прицелами, — негодяи, умеющие лишь бессмысленно губить все живое, от белки до слона... Раньше я восхищался ньюфаундлендцами, потому что видел в них людей природы, народ, живущий хоть в каком-то контакте с естественным миром. А сейчас меня тошнит от их готовности отвернуться от него и очертя голову броситься в трясину современного общества, которое извратило и погубило все естественное в себе самом и теперь поспешно уничтожает окружающую его природу. Как можно быть такими глупцами? И каким же слепцом был я сам!»