Отрубленная голова

Мы ухаживали, друг за другом. Антония как-то сразу постарела, и с ее лица не сходило прежде несвойственное ей угрюмое раздражение, которое она тщетно пыталась скрыть. Резкие выпады перемежались у нас с периодами подчеркнутой заботливости. Мы постоянно расспрашивали один другого о здоровье, подавали грелки, пили кипяченое молоко, заваривали чай, принимали аспирин и фенобарбитал. В доме пахло как в больнице. Мы страшно устали и замучились, нервы у нас все еще были на пределе. Мы нуждались друг в друге; если бы не это, мы, конечно, не смогли бы жить вместе. Меня переполняла жалость к Антонии. Я не назвал бы ее чистым состраданием, к ней примешивалась изрядная доля мстительности. Антония знала, что заставила меня мучиться, но не понимала ни степени, ни сущности этих мук, и я не смог бы удержаться от обвинений в ее адрес. И я и она потерпели поражение.

В определенном смысле мне повезло, что все это время Антония была целиком поглощена собой. Она была полностью уверена, что я решил вернуться на круги своя. Имя Джорджи не произносилось, и я не мог уразуметь, равнодушна ли сейчас Антония к моей неверности или убеждена, что роман с Джорджи закончился. Как ни странно, но, скорее всего, она просто забыла о Джорджи. То есть я не допускал, какую бы черту безумия мы с ней ни переступили, что она в буквальном смысле слова забыла о Джорджи, но, очевидно, ее усталое и смятенное сознание сосредоточилось на нескольких фактах и людях, а Джорджи к этим людям не относилась. Палмера мы тоже не упоминали. Не вызывало сомнений, что в будущем его имя непременно прозвучит. Но сейчас мы от него отдыхали. Мы понятия не имели, что творится на Пелхам-крессент. Брат и сестра исчезли, словно их никогда и не было. Антония сказала мне, что не прочь уехать и пожить у Александра в Ремберсе. Я согласился — ив самом деле неплохо, если за ней начнет присматривать кто-то другой, а я сбуду ее с рук. Но вскоре выяснилось, что Александр перебрался в Лондон и устраивает какие-то собственные таинственные дела. Мы его почти не видели. А вот Роузмери посещала нас регулярно, покупала нам цветы, фрукты, журналы и другие игрушки для тяжелобольных. Никто из нас не радовался ее визитам. Так, с горечью и раздражением, мы продолжали жить рядом, и каждый был погружен в свои размышления.

Я думал о Гонории постоянно, когда мне только удавалось. Она не выходила у меня из головы. Она сделалась атмосферой, в которой я дышал и существовал. Я без конца вспоминал наши встречи. Меня восхищало, какой необходимой она стала для меня после очень недолгого знакомства. Но главное — она ничего не сказала Палмеру о схватке в подвале. По крайней мере, не сказала ему об этом тогда. Пока в моем сознании стремительно проносились одни и те же мысли, я с горечью ощущал пропасть между «тогда» и «теперь». Тогда я был свободен и полагал, что она тоже свободна. Теперь меня поймали, в определенном отношении более крепко и бесповоротно, чем прежде, а она… я не знал, что мне о ней думать. Иногда мне казалось, что, вступив в связь с Антонией, Палмер пытался освободиться от наваждения и стряхнуть с себя его тяжкий груз. А иногда я чувствовал, что после неудачного, оборвавшегося опыта с Антонией странный союз брата и сестры стал еще неразрывнее. В любом случае я ничего не мог сделать. Я не собирался расставаться с Антонией. Она определенно была у меня на руках. Я даже не знал, хотя это было моей последней заботой, отложился ли в сознании Гонории мой образ. Факты это вроде не подтверждали. Но когда я вспоминал, что она не проговорилась Палмеру, у меня возникало убеждение: я для Гонории существую. Уже в сотый раз я приходил к выводу о собственном бессилии. И все же, в сто первый раз думая о Гонории и Зная, что у меня есть все основания для отчаяния и глубокой тоски, я на мгновение видел узкий просвет, в котором сверкал луч надежды, озаряя мрачный лабиринт моих мыслей.

Конечно, мое сознание постоянно и как зачарованное возвращалось к сущности кровосмешения. Я даже посетил библиотеку и прочел все, что имелось там на эту тему. Литература по психологии была скудна и не удовлетворила меня. Вскоре я переключился на мифологию и с удовольствием, которое меня почти утешило, обнаружил упоминания о частых браках между братьями и сестрами, особенно когда речь шла о царях и богах. В самом деле, кто, как не царственная сестра, подходил царственному брату? Я также обратил внимание, что потомство от подобных браков было своеобразным и нередко чудовищным. А почему бы мне не напрячь воображение и не проследить связь Палмера с его сестрой прямо с детских лет? Я также вдруг вспомнил и об их сумасшедшей матери. Словно я продумывал этот мрачный фон, чтобы на нем ярко выступила фигура Гонории — отдаленная, пугающая, священная и, как я теперь понял, запретная для меня.

По-прежнему лил дождь. Так продолжалось уже несколько дней. Я вернулся к себе на Херефордсквер, стряхнул воду с пальто, повесил его и побрел в гостиную. Там пылал огонь в камине и горели все лампы. Занавеси не были задернуты, и я увидел из окна поникшие листья магнолии. Антония сидела у камина и читала. Она вскочила и бросилась ко мне. Она успела в мое отсутствие открыть мартини и поставила на столик вазочку с печеньем. Антония поцеловала меня и спросила, как я провел день. Я рассказал ей, уютно устроился на софе и принялся потягивать мартини. Теперь я все время чувствовал себя страшно усталым, словно выжил ценой невероятных усилий. Я рассеянно листал последний том «Золотой ветви».[15]

— Ты что, и пьешь, и читаешь? — резко обратилась ко мне Антония. — Я просидела весь день одна, если не считать утреннего визита Роузмери, от которого мне ничуть не легче.

— Прости, — отозвался я и отложил книгу в сторону.

— И почему тебя так заинтересовала мифология? Раньше ты ею не увлекался. Ты даже не заглянул в книгу о войне на Тихом океане, которую я тебе подарила.

— Извини, дорогая, — повторил я. — Я потом ее прочту. — Я закрыл глаза.

— И не думай заснуть, — предупредила меня Антония. — Я хочу попросить тебя об одном одолжении.

— К твоим услугам, — сонно пробурчал я. — О каком именно?

— Не зайдешь ли ты к Андерсону по моим делам?

От этого я сразу проснулся.

— Зачем? — спросил я. — С какой стати? И почему ты сама не можешь?

— Я не хотела бы там появляться, — пояснила Антония. — Одному богу известно, как я теперь отношусь к Андерсону. Иногда я думаю, что ненавижу его. Но мне совершенно ясно, что между нами все кончено.

— Тогда для чего я должен с ним встретиться? — удивился я. Однако мое сердце забилось от возбуждения.

— Просто чтобы поставить последнюю точку, — ответила Антония. — И есть несколько практических вопросов. На Пелхам-крессент осталось много моих вещей, которые ты мог бы забрать или договориться, чтобы их перевезли. Боюсь, что они у тебя в машине не поместятся.

— Ты хочешь, чтобы я выяснил, любит ли тебя Палмер?

Антония поглядела на меня устало, словно сквозь бесконечно серые завесы уныния и смирения.

— Он наверняка меня не любит, а иначе не ушел бы от меня только потому, что ты подбил ему глаз, — проговорила она.

Это прозвучало убедительно, и я снова вспомнил о неведении Антонии. Она не знала самого основного о Палмере и Гонории, и по сравнению с моим ее знание о них было хрупким и каким-то абстрактным. Я чувствовал глубину моей связи с ними каждой каплей крови, когда думал о том, что увижу их вновь. Конечно, я всегда знал, что рано или поздно это произойдет, понимал, что должен с ними встретиться.

Возможно, именно моя уверенность вместе с воображением и не давали погаснуть лучу надежды. Но, отключившись, я непроизвольно расслабился.

— По-твоему, именно мне надо туда пойти, а не тебе?

— Да, — откликнулась она и тяжело вздохнула. — Это неоконченное дело. Я успокоюсь, когда все уладится и мы с тобой сможем вновь вернуться к нормальной жизни.

Она показалась мне такой подавленной, что я встал, наклонился к ней и поцеловал ее в бровь. Я стоял, пригнувшись к ее плечу, моя щека касалась пышного узла ее золотых волос. Они поседели. Когда-нибудь я увижу, что они уже совсем не золотые.