Ангелы Монмартра

– В общем, я немного знаю, как пахнет типографская краска.

– Замечательно! – оживилась Селена. – Следует всё рассчитать. Мне кажется, наибольшим спросом будут пользоваться поздравительные открытки на праздники, юбилеи, семейные торжества. Можно взяться за работу над частными заказами.

Она задумчиво прищурилась. В мундштуке дотлевала забытая сигарета.

Анж заерзал на скамейке.

– Извини, – тактично начал он. – Ты ни о чем не забыла?

– Что? – встрепенулась она.

– Тебе хотелось посетить синематограф. Мы рядом с бульваром Капуцинок.

– Ах да!.. Мне не терпится поскорее заняться настоящим делом и больше не чувствовать себя зависимой от обстоятельств… и чужих людей! – Селена решительно встала и потянула художника за собой.

Они миновали здание «Гранд-Опера», купол которого напоминал Дежану крышку китайского чайника, затем пересекли площадь Оперы.

Купив билеты на две новые американские комедии «Двадцать минут любви» и «Застигнутый в кабаре», они еще немного посидели под полосатым навесом у входа в «Кафе де ла Пэ». Анж рассказывал анекдотические истории из жизни художников. Селена поддевала ложечкой сладкий бок бисквита. Ветерок развевал плюмаж на алой шляпке.

Дежан любовался девушкой. Ему была невыносима мысль, что ее когда-то ненавидели, унижали и презирали. Она перенесла лишения с честью. Представив себя на месте Селены, он понял, что, скорее всего, возненавидел бы людей. Но вот она сидит напротив, по другую сторону столика со скатертью в горошек, женственно потягивает чай из перламутровой чашечки и улыбается прохожим.

Мы меняемся под влиянием обстоятельств. И это происходит незаметно для нас самих.

– Андрей, кажется, у тебя в глазах слезы, – Селена потянулась к нему через стол и осторожно коснулась салфеткой его век.

– Ничего. Ветер… Нет, не ветер. Я сентиментальный дурак. Глупо, правда?

– Спасибо, Андрей. В тебе нет равнодушия. Иногда от любви бывает больно. Иногда она превращает взрослых в детей. После нашей встречи мир для меня наполнился яркими и светлыми красками.

– Мой мир тоже! – обрадовался Анж. – Надоели холсты, хочется прозрачной акварели. Чтобы играл каждый оттенок.

– Тот, кем мы нарисованы, поместил нас в одну картину, – Селена хлопнула в ладоши.

Один из официантов воспринял это как призыв и заторопился к их столику.

Селена заглянула Анжу в глаза.

– Ты мог бы нарисовать мой портрет? Или лучше – наш общий портрет?

– Признаться, мечтаю попробовать. Только насчет себя не уверен: я ведь и фотографироваться не люблю.

– А я буду настаивать. Мы непременно должны оставить память нашим потомкам.

– Ты согласна позировать? И сможешь долго выдержать без движения? Но для тебя это совершенно невозможно.

– Потерплю, не сомневайся.

Анж собрался с духом.

– Селена… То, что ты рассказывала мне ночью… Я всё это видел как наяву.

Девушка нахмурилась и отложила ложечку.

– Например, Краузе. Она блондинка не с голубыми, но светло-серыми глазами. Правой рукой время от времени делает непроизвольные резкие движения сверху вниз.

– Да, словно пощелкивает хлыстом.

– Крадущаяся походка немного нелепа для женщины высокого роста. Подрисованные тушью брови, коротковатый нос…

– Именно так.

– И кровь! – я видел всё в реальности и… боялся! А потом уже почти протянул руки, чтобы свернуть шеи тем двоим негодяям…

Селена молчала.

– Я видел каждую деталь в мельчайших подробностях. Как на мосту, когда ты говорила о моих поисках и пари с Модильяни… Значит, это и есть твой дар – показывать реальные события?!

Селена едва заметно кивнула.

– Пойдем, Андрей. Мы опаздываем на сеанс.

* * *

Обе комедии оказались уморительными. Но в них чувствовалась и какая-то особенная, очень человечная грусть. Актер Шарло, молодой человек с маленькими усиками и выразительными глазами, в первой картине играл бродягу и был выряжен в мятый пиджак, потертый котелок и огромные башмаки. Почему-то этот образ запомнился больше, чем трогательный и смешной официант из «Застигнутого в кабаре».

– Шаплен – так, кажется, его фамилия. Он гениален, ты не находишь? – Селена была в восторге. – Какой артист! В зале говорили, что он сам пишет музыку. Помнишь, как вдохновенно играл пианист мелодию к «Двадцати минутам любви»? Вот увидишь, через несколько лет о Шаплене будет кричать вся Европа! Интересно, как он выглядит в жизни. Наверняка такой же маленький и подвижный. С ним было бы интересно поговорить.

– Чаплин, насколько я разбираюсь в английском произношении. Чарльз Чаплин. Давай на всякий случай запомним.

– В него нельзя не влюбиться.

– Даже в нелепом наряде и дурацком гриме?

Селена рассмеялась.

– Ой… видел бы ты себя на мосту! Ну, определенно не Генрих Четвертый!

Костюм комика живо напомнил Анжу его собственный плачевный вид, в каком он возвращался с дуэли. Так и приняла его Селена, без малейшей брезгливости, спасла от смерти, излечила душевные раны. Ему было нечего возразить. Он представил: когда война войдет в каждый дом и не оставит выбора между честью и смертью, Селена не сможет остаться в стороне, одной из первых поедет на фронт и будет ухаживать в полевом госпитале за умирающими.

* * *

После сеанса они вернулись на Монмартр. Неторопливым шагом прогулялись к скверу и поднялись на террасу перед фасадом Сакре-Кёр.

Уже начинало смеркаться, однако людей становилось всё больше. В основном это были влюбленные парочки и семьи рабочих с Маки́, пришедшие полюбоваться парижским закатом. Отсюда город открывался, как на ладони. Кое-кто бродил по зеленым лужайкам; молодые люди сидели на ступеньках лестницы и поглядывали на девушек.

Ниже, на улице кардинала Дюбуа, скучал полицейский патруль. А еще неделю назад здесь по вечерам блюстителей закона было не отыскать. Если ночью совершалось преступление, они появлялись лишь под утро, чтобы составить протокол и, как правило, забыть о случившемся. Сейчас – иное дело. Грядет война. Всё уютное, домашнее – то, к чему так привык глаз, – уже сегодня кажется немного нелепым. Пусть даже исчезли с улиц рабочие патрули, всё равно в воздухе ощутимо напряжение, какая-то недосказанность.

Словно спасаясь от гнева Господнего, испуганные горожане спешно покидают столицу. Зато на улицах появляется всё больше солдат. Они заполонили Париж и, в ожидании отправки на фронт, с любопытством осматривают город. Жители приветствуют их и наставляют, как лучше принять героическую смерть.

Вот четверка молодых вояк, у них штыки винтовок украшены астрами. Без сомнения, добровольцы. Уж они-то смогут разбить стальные армии кайзера. Юные романтики, любители Жаколио и Буссенара…

– Целый месяц! Целый месяц сидеть в резерве! – сокрушался худенький сержант; его товарищи согласно кивали. – Вот бы в Бельгию, да встречным ударом отбросить противника и запереть в Германии! Говорят, казачьи полки уже в нескольких конных переходах от Берлина. Еще немного, и вся слава достанется царю. Зачем нам оружие в тылу?

– Там, видно! – с заметным акцентом воскликнул солдат, непохожий на остальных – смуглый, поджарый, черноглазый. – Сюда летит!

– Действительно, – присмотрелся сержант. – Маленький какой-то. Это аэроплан… моноплан?!

Анж и Селена взглянули в указанную сторону. Высоко в сером небе по направлению к Холму двигалось пятнышко.

– Нет, не англичанин… Немец!

Словно в ответ на крик сержанта раздался отдаленный сухой треск: с окрестных улиц в воздух палило множество винтовок. Самих стрелков не было видно, они скрывались за домами.

– «Таубе»! – закричал сержант. – Всем за перила! С колена – пли!

Таубе. По-немецки голубь…

Первым выстрелил тот, с восточной внешностью. Он почти лег небритой щекой на приклад и улыбнулся ослепительно белой, хищной усмешкой. Винтовка дернулась в его руках, выстрел оглушил Дежана. Испуг заставил художника среагировать мгновенно. Анж широко расставил руки и закрыл собой Селену.