Цветы корицы, аромат сливы (СИ)

Чтобы достойно написать сочинение о Второй мировой войне, Сюэли решил посидеть в интернете и освежить некоторые факты. Он относился к этой теме с необыкновенной серьезностью и трепетом. Раскрыв свой белый зонт с пурпурными цветами, он перебежал под дождем в «Кафе-Макс», обменял мокрые 120 рублей на промокший сразу в его руке талончик с логином и паролем и зашел на сайт www.renminglib.cn. Открыл какие-то старые газеты сороковых годов. Тут же в нем вскипела как волна такая ненависть к японцам, что пришлось отвлечься, охолонуть, поглядеть в потолок, хлопая глазами, сжимая снова разжимая руку. «Не нужно думать, — сказал он себе. — Не нужно вспоминать». Он спокойно представил себе пламя до небес, в котором сгорает вся Япония, а заодно все вообще плохое. Когда он думал о войне, он видел длинную такую серую дорогу в глинистых комьях, с редкими ивами по сторонам, на дороге валялась яркая фэн-чэ, детская вертушка, он наклонялся, подбирал ее… и тут… Он не стал бы расшифровывать свой личный образ войны никому, ни за какие коврижки. «Какое легкомыслие! — подумал он. — Как я мог связаться с Цунами-сан! О чем я думал? C таким мраком на душе я стану для нее физически опасен. Я и так физически небезопасен для нее». Он несколько раз закрасил мысленно на карте Японию другим цветом, тряхнул головой и вернулся к сайту. Там он углубился на какое-то время в военные мемуары и архивы, а потом набрел на базу видеороликов. Потом он ходил доплачивать еще за полтора часа в сети и еще за полтора.

Выписав все нужные даты, уточнив названия мест, по которым проходила линия фронта, поздно вечером он досматривал последний подвернувшийся ролик, где старик из провинции Хунань вспоминал о войне. «Ван Гоушэн из поселка Ляньхуа провинции Хунань никогда не покидал родных мест. Ему было 14 лет, когда в 1944-м году его родная деревня стала театром военных действий…». Дедок сидел на солнышке, в белой рубашке, наверное, по случаю съемок, привалившись к стеночке из глиняного кирпича, под огромной старой камфорой. Сюэли собирался уже разлогиниться и закрыть браузер, когда старый Ван бесстрастно сказал: «…А очень по-разному бывало. Одним в войну жилось худо, голодали, траву ели, а вон Ли Сяо-яо — был такой, сейчас-то мало кто помнит его… так он даже разбогател в войну. Сейчас что вспоминать — как говорится, глиняный вол забрел в море — обратно не придет… но только без войны так разбогатеть, как он, было бы невозможно». Солнце прыгало по серой черепице попавшего в кадр кусочка крыши. Старик мелко покивал, старая камфора осуждающе зашелестела листьями. Сюэли посочувствовал Ван Гоушэну, с неприязнью подумал о неизвестном Ли Сяо-яо, закрыл браузер — и только тут понял, что Ли Сяо-яо (李逍遥) из поселка Ляньхуа провинции Хунань — это его родной дедушка, с которым он никогда не встречался лично, но который от этого не переставал иметь к нему самое прямое отношение.

Сюэли стало плохо от стыда. Он представил себе картину — как его дед, разрумянившийся от выпивки, говорит: «Поставьте сюда этот столик, дорогой сосед! Старинная вещица, как я погляжу. Сколько же вы хотите за него?». Как люди со всего поселка — у кого что было, последнее снесли к нему, кто картину династии Тан, кто вазу, чтобы выменять на рис, масло, муку или лапшу, ведь больше еды купить уже негде. С ужасом он увидел словно наяву, как его дед взвешивает три шэня риса и подкладывает на весы фальшивую, легкую гирьку. Женщина с ребенком, худая-худая, говорит: «Как же это, господин Ли? Только три шэня? Но ведь я прошлый раз оставила у вас слиток в форме башмачка, там 50 лянов серебра. Вы сказали, что мне больше полагается… что вы дадите и два доу… Разве это справедливо?». Ребенок с запавшими глазенками с надеждой смотрит из-за материнской юбки. «Ступай, ступай, — говорит дед. — Не хочешь, так и того не получишь». «Ведь это все, что осталось у нас! — плачет женщина. — Верно про тебя говорят: человеком рожден, но не человеком взращен!» У Сюэли внутри все скрутилось в какой-то тошнотворный проволочный клубок, в который еще и вплетен камень, но он продолжал думать дальше. Он понял, что еще можно было делать в войну. Убить человека, снять с него мясо, продать… Он забыл раскрыть свой зонтик с пурпурными цветами и по дороге домой чудовищно вымок.

— Если дедушка разбогател в войну нечестным путем, то проклятие могло лечь на весь наш род, — предположил Сюэли в разговоре с аспирантом Ди. — Тогда то, что меня забросило в Москву, может быть не только не случайно — это может быть, самое мягкое из того, чему суждено со мной случиться.

— Что произошло, неизвестно, — спокойно сказал Ди. — Вероятность того, что твой дедушка, например, герой, пока что ничуть не меньше, чем вероятность обратного. Глухие намеки какие-то, сплетни…

— А Москва? — возразил Сюэли.

— Да, это, конечно, весомый аргумент, — согласился Ди. — Коль скоро ты здесь, стало быть, Небесная канцелярия о тебе позаботилась.

— Если мой дедушка был преступником, то получается, что преступление было очень велико.

— Да, — оглядывая комнату, сказал Ди. — Это так.

— Пока бабушка остается в больнице, мне не у кого даже спросить.

У Ди была припрятана на черный день пара бутылок китайской водки, настоянной на змеях. Редкая, дорогая вещь.

— Ты с какой змеей предпочитаешь — с полосатой или с пятнистой? — спросил Ди, протирая бутылки и разглядывая змей на свет.

— Я вот с этой… с черным хвостом, — сказал Сюэли.

В тот вечер они напились.

Следующие два дня Вэй Сюэли фактически отсутствовал в этом мире, сидел на занятиях безучастно. Быстро узнать, что произошло в поселке Ляньхуа, возможности не было. Он знал наизусть очень многое из Сыма Цяня, — никогда не думал, что это может выйти боком, — и сейчас знание классической литературы терзало его: «А что сказать о средненьких людях, которые плывут себе в водах, и в водах смутного времени притом? Они встречаются с бедой столь многочисленных людей, что возможно ли всех упомянуть? Есть поговорка у простых: „Где знать мне совесть, знать мне честь? Коль польза от него мне есть, то в ней и будет моя честь“». Сюэли сжимал зубы.

«Как я посмею сдать это сочинение, если вся моя ученость, которой я так кичусь, и мое относительное благополучие, может быть, построены на бедах людей во время этой же самой войны?», — подумал он и написал вместо этого пару абзацев об императоре Цинь Шихуанди — хоть не так стыдно.

— Во время войны твоего дедушку стукнуло по башке! — прокричала бабушка в телефонную трубку. — И Ван Гоушэна тоже!

— И что?

— И ничего. Оклемались.

— Подожди! Чем дедушка занимался во время войны?

— Не знаю, внучек, как тебе сказать. Очень хорошо, что ты поехал в Москву!

— Как — «хорошо»? — опешил Сюэли. Такая интерпретация событий показалась ему внове.

— Ты сможешь поискать своего дедушку. Он ведь бежал в Россию. В конце сорок четвертого года.

— Как бежал в Россию?

— Ну, как? Перешел границу.

— Зачем? Зачем он бежал в Россию?

— В Китае люди уж слишком плохо думали о нем. Дома соседи на него так недобро косились…

— А что он сделал?

— Ничего он плохого не сделал. Твой дедушка был прекрасным человеком. А что о нем говорили — это просто язык не поворачивается произнести! Даже повторять не хочу!

— Что о нем говорили? Скажи мне — что о нем говорили?

— Мерзавцы, — сказала бабушка в трубку и побежала обслуживать клиентов в лавке. Слышно было, как на том конце провода от порыва ветра зазвенели фэнлины.

— Представь, мой дедушка бежал в Россию, — сказал вечером Сюэли Ди.

— Дедушка-преступник, скрываясь от правосудия, или дедушка-разведчик, добыв японские документы необыкновенной важности? — уточнил Ди.

— Этого я до сих пор не знаю. В этом Ляньхуа… — Сюэли задумался, как поточнее сформулировать то, что он узнал от бабушки, и понял, что не узнал-то практически ничего, — в какой-то момент всех стукнуло по голове.

— Я могу подписать тебе у Недосягаемова письмо для работы в закрытых архивах, — тут же предложил Ди. — Кстати, все аномальное, что попадает в Россию, каким-то образом, я не знаю, рано или поздно прибивается к Москве, э-э… налипает на нее, — сообщил он. — Можно покопать.