Распутин

Уже недалеко от вокзала Варе бросилась в глаза вывеска акушерки, которая предлагала у себя приют секретным беременным. Полагая, что она и есть такая секретная беременная, Варя робко, замирая от ужаса и стыда, позвонила. Ей отворила почтенная, чистоплотная дама с седыми волосами и ласково проговорила: «Пожалуйте!» Вслед за ней вошла в маленькую мещанскую гостиную и Варя, заплетающимся от стыда языком сказала ей о своем горе, прибавив, что жених ее на позициях. Акушерка незаметно, но внимательно оглядела ее убогий наряд, прикинула ее общую истощенность и ласково сказала:

— К сожалению, у меня в настоящее время решительно все занято…

— Но… но вообще… сколько это могло бы стоить? — пролепетала девушка.

— По теперешним ценам такая операция оплачивается приблизительно пятьсот рублей… — скромно сказала акушерка.

У Вари не было и десятой доли. Совсем помертвев, она встала, простилась и пошла — опять сама не зная куда. И уже на Мясницкой на пышном небоскребе метнулась ей в глаза чудесная медная, ярко начищенная доска: Доктор К. К. Стеневский. — Женские болезни. Это был тот самый К. К. Стеневский, который раньше орудовал в Новороссийске. Там он немножко зарвался в области освобождения молодых пацифистов от воинской повинности, и начальство, не желая очень уж шуметь в таком деликатном деле, легонько посоветовало ему временно перебраться хотя в Москву, что ли. Он перебрался и ничуть не раскаивался: практика по его специальности сразу открылась блестящая. На его медной доске были указаны и часы приема, но голова Вари была точно туманом затянута, и она не могла тут разобрать ничего, вовремя она пришла или не вовремя. Пышный подъезд пугал ее чрезвычайно, но она подумала: скажу ему все, упаду на колени, буду целовать его руки… Не звери же люди, поймут… И она робко вошла на застланную ковром лестницу и тихонько позвонила у тяжелой дубовой двери. Необычайно чистая и хорошенькая горничная в белой накрахмаленной наколке отворила ей дверь и, презрительно оглядев ее, впустила в приемную. От неожиданности Варя остановилась на пороге: столько было там женщин, старых и молодых, красивых и безобразных!

«Да неужели же и они все за этим?» — подумала она про себя смутно, и ей чего-то стало страшно.

А те тоже мельком, но внимательно осмотрели ее, и некоторые подумали: и эта туда же? Такая молоденькая! Вот она, нынешняя молодежь-то!

Потянулись длинные томительные часы ожидания. Женщины перелистывали уже измятые журналы с картинками, читали и перечитывали газеты, перешептываясь, до слез зевали, нервничали и постепенно одна за другой исчезали за тяжелыми дорогими портьерами в тихом, как какое-то святилище, кабинете.

Наконец дошла очередь и до Вари. Обмирая от стыда, она вошла точно не своими ногами в святилище.

— Чем могу служить?

У нее быстро запрыгали губы, и красивые покорные глаза сразу налились слезами.

— У меня… у… меня… на войне… убит жених… — прошептала она. — Я… осталась… беременной… Это убьет… мать… И вообще… стыд… Сделайте… умоляю вас…

Он холодно слушал — много слышал он таких историй! И он оглядел ее внимательно, но не заметил нисколько, как прекрасна и трогательна она в своем горе, в своем стыде, в своем отчаянии.

— Который месяц?

— Я… не знаю… Кажется, третий…

Он молча указал на низкую кушетку, устланную чистым бельем. Умирая от нестерпимого стыда, она легла, и он спокойно осмотрел все, что было нужно.

— Входя в ваше положение… действительно… Да, конечно… — говорил он, как бы раздумывая, хотя раздумывать было решительно не о чем: и жалкое платьишко, и несчастное белье ясно сказали ему, что связываться не стоит. — Вам угодно будет воспользоваться и моей лечебницей?

— Если можно… — прошептала Варя.

— Условия известны вам?

— Нет.

— Операция пятьсот рублей и посуточно двадцать пять рублей. Нужен непременно паспорт, но можете передать мне его в запечатанном конверте…

У нее подкосились ноги. Она хотела было броситься на колени, признаться в своей бедности, в своей нищете, но как-то нечаянно взглянула она в это каменное лицо, в эти мертвые желтые глаза и запнулась.

— Хорошо… — прошептала она. — Я… потом… приду…

И с горящим лицом, вся холодная, отдав доктору последние пять рублей, она вышла из святилища чрез другую дверь.

Доктор открыл дверь в приемную и холодно произнес:

— Прошу номер тридцать первый!

И когда, не помня себя, Варя вышла в водоворот Мясницкой, ей вдруг стало беспощадно ясно, что Москва не даст ей ничего, и она, повесив голову, повернула обратно к вокзалу…

Митя, несколько проспав, утром с неприятным чувством убедился, что мать его куда-то исчезла. Нахмурившись, он умылся, оделся и стал на примусе кипятить воду для чая. Матери все не было… Старуха решила воспользоваться своей свободой, чтобы предпринять что-нибудь для спасения сына. Что в таких случаях делают, она совершенно не знала, но она вспомнила, что неподалеку, у Татарского Пролома, жил в особняке один отставной генерал по фамилии Верхотурцев, и она решила попытать счастья у него.

Сын бедного священника из захолустья, смолоду Верхотурцев был студентом-технологом, увлекся революцией и отбыл тюремную повинность. Это отрезвило молодого человека, он исправился и почему-то выбрал военную карьеру, которую прошел так успешно, что русско-японскую войну закончил генералом, а кроме того — об этом никто решительно не знал — за границей в надежном банке у него было припрятано кое-что и про возможный черный день. Замечательным свойством этого генерала было то, что он то и дело вспыхивал самым ослепительным фейерверком часто по самому по-видимому незначительному поводу. И было очень ясно, что эти фейерверки его были часто неожиданны и для него самого и не только своим, так сказать, самовозгоранием, но даже и своим свойством: то вдруг он начинает пускать фейерверк самый либеральный с уклоном даже в некоторую красноту — для него это было довольно безопасно, — а то вдруг загорится самыми верноподданными огнями так, что потом, оставшись один, и сам руками разводит. Часто эти фейерверки ставили его в весьма неприятное положение, но он выпутываться умел и безмятежно продолжал свое мирное житие в прекрасном особняке недалеко от Татарского Пролома среди чудесно ухоженного садика. Нюх у него был замечательный, и в последнее время он то и дело пускал фейерверки если не красных, то во всяком случае весьма розовых огней и громил Петроград — он называл его упорно Петербургом — с яростью невероятной.

— Вас желает видеть госпожа Зорина… — доложил ему почтительно лакей.

Генерал прикрыл газетой альбом с голыми красавицами — парижское издание для любителей красоты — и сказал благостно:

— Конечно, проси…

В солидный и красивый кабинет генерала вошла старуха Зорина, обтрепанная, жалкая. Голова ее тряслась, как и руки. Безумные глаза точно ничего не видели.

— Чем могу служить? — вежливо встал навстречу ей генерал, но поморщился: внешний вид старухи говорил, что она непременно попросит денег, а этого старик не любил.

— У меня, ваше превосходительство, один-единственный сын… — начала старуха. — Мальчик больной, несчастный — очень уж бедность наша теперешняя нас заела… Наши богатые родственники, известные графы Строевы, совершенно разорили нас… И вот его призывали в армию… а он такой деликатный… нервный… раздражительный… не вынес и, знаете, застрелился… Его отходили, а вот теперь грозятся опять взять… Это непременно по проискам врагов, но это все равно… Мальчик не вынесет… Такой он беззащитный и… эти, знаете, новые идеи, должно быть, в голове…

— Так, собственно, что же я могу сделать?

— Если бы вы, ваше превосходительство, похлопотали, чтобы его освободили, я так была бы признательна вам…

Она заплакала в грязненький платочек.

— Но… извините меня, сударыня… мне, право, странно… — начал генерал, чувствуя, как внутри его неудержимо разгорается какой-то пышный фейерверк. — О чем вы плачете? Вы должны — понимаете: вы должны! — гордиться тем, что ваш сын имеет честь защищать нашу дорогую родину…