Распутин

Что же делается в это страшное время небывалых поражений, разложения армии, надвигающегося на богатейшую страну голода и холода во всех этих министерствах, управлениях, чопорных салонах, высокоторжественных приемных — словом, там, где по преимуществу обитает так называемый государственно-мыслящий элемент или, точнее, те люди, которые сами себя так именуют?

Сам Григорий провел на очень ответственные посты двух проходимцев, Хвостова и Белецкого. Но эти фавориты его отлично понимали, что положение их чрезвычайно непрочно и что тот же Григорий под пьяную руку так же легко сковырнет их, как и поставил. И вот они решили удалить его из Петрограда совсем — чтобы самим прежде всего быть за себя спокойными. Но сделать это против его воли вещь совершенно немыслимая. И вот два друга начинают убеждать влиятельную Анну Вырубову в том, что это временное удаление Григория от двора будет только полезно.

Ограниченная барынька, истеричка до мозга костей, убеждается, что это действительно так, и начинает помогать благому делу из всех сил. На помощь призываются еще два афериста: пресловутый Варнавва, который сам себя сделал епископом, — Святейший Правительствующий Синод в конце концов и очень быстро расписался в этом самочинном акте проходимца — и большой приятель Распутина сибирский игумен Мартемьян. Варнавва потребовал за помощь денег, а Мартемьян — сана архимандрита. И то, и другое было дано, и друзья начали уговаривать Григория проехаться по сибирским монастырям. Нужно было только выманить его из столицы, а там кутежами можно было задержать его сколько угодно. Особенные надежды в смысле выпивки возлагались на вологодского исправника, большого приятеля Мартемьяна. Денег на пьянство из секретных фондов министерства внутренних дел было отпущено сколько угодно…

И вдруг в самую последнюю минуту Григорий от поездки отказался: не жалаю, и конец! Все рухнуло. Из Тобольска от губернатора тем временем прибыли два дела в синих обложках о Распутине: одно об избиении им в пьяном виде пароходного лакея, за что капитан парохода ссадил, по обычаю, Григория на берег, а другое о его неуважительном отзыве в пьяном виде об императрице и августейших дочерях ее. Бумаги эти попали в руки Анны Вырубовой и исчезли без следа, а тобольский губернатор был немедленно уволен в отставку. Военный министр, либеральный генерал Поливанов — человек с изумительным пробором — приказал установить за Григорием слежку: он ненавидел Григория и хотел свалить его. Министерство внутренних дел филерское наблюдение военного министерства за Григорием тайно провалило — были сделаны телефонные отводы — и в свою очередь установило слежку за самим Поливановым. Письма его перлюстрировались. И не только его, но и письма всех подозрительных великих князей. О результатах перлюстрации и слежки вообще министерство делало доклады Анне Вырубовой, а та, что нужно, передавала — в очень упрощенной, дамской форме — дальше, то есть царице. Но более всего и опасливее всего следили за жизнью Государственной Думы, в чем шпикам помогали и многие члены Государственной Думы, как Марков И, Замысловский, Протопопов и другие, за что, конечно, под разными благовидными предлогами они получали соответственное вознаграждение. Царица, Вырубова, Григорий были против Думы вообще; но министерство боялось очень нажимать на Думу и всячески старалось добиться от царицы, чтобы Дума была созвана своевременно. Министр Хвостов уломал Григория, уговорил Вырубову, добился согласия царицы и поехал в ставку, чтобы получить разрешение и от царя. Тем временем Горемыкин, тогда премьер, уверил царицу, что в Думе несомненно раздадутся речи против Григория, а возможно, что косвенно и против двора, и царица свое согласие на созыв Думы взяла обратно. Возникла ожесточенная борьба между Хвостовым и Горемыкиным, победил Хвостов, и Горемыкина положили еще и еще раз в нафталин.

Но победитель Хвостов все еще не был уверен в прочности своего положения и решил разделаться с Григорием окончательно: убить его. Заговор позорно провалился и — канкан в кровавом угаре войны, среди миллионов трупов и миллионов искалеченных, среди голода и холода продолжался без конца…

Так же весело и разнообразно проводили свое время и отцы духовные, которые в своих посланиях уверяли Россию о том, как неослабно они, смиренные, пекутся о духовных нуждах ее. В это время центр внимания и забот этих странных людей в бриллиантовых митрах сосредоточился на художествах епископа Варнаввы. Этот епископ возбудил вопрос об открытии мощей святого Иоанна Тобольского. Святейший — не меньше! — Правительствующий Синод одобрил его предложение, и состоялся соответствующий всеподданнейший доклад: голубоглазый полковник в мундире с золотыми шнурочками был и главою Церкви. Однако Синод замедлил исполнением всех актов, которые были соединены с открытием мощей, а епископ Варнавва, видя в этом интригу против него, — открытие мощей прежде всего давало ему архиепископский сан — обратился с протестом непосредственно к государю в Ставку и получил от него разрешение для прославления тобольского святого, но отнюдь не для его канонизации. Прославление это было, однако, принято верующими как акт открытия мощей. Синод об этом обмене телеграмм между царем и Варнаввой ничего не знал, а, получив сведения о прославлении, рассмотрел это самое прославление как самовольный поступок. Варнавва, чувствуя, что над его головой собираются тучи, самовольно приехал в Петроград, чтобы испросить монаршее прощение. Но в это время обер-прокурором Синода был назначен очень популярный и влиятельный общественный деятель Самарин, который резко высказался против поступка Варнаввы. Дело получило огласку в печати, а потому епископ Варнавва должен был доложить Синоду о разрешительной телеграмме государя, что, конечно, привело весь Синод в великое смущение.

Государь относился к Самарину хорошо, но, с другой стороны, царь не любил выступлений министров в печати, всяких разоблачений, слухов о предстоящих переменах, а в особенности он не терпел огласки тех или иных неприятных происшествий в сфере церковной. Поэтому все были уверены, что Самарину на его месте теперь долго не усидеть. И действительно, Григорий съездил к царю, поддержал своего дружка Варнавву и подсказал царю, что хорошо бы Самарина фукнуть, а на его место посадить Волжина. Волжин был вызван государем, милостиво принят, назначен обер-прокурором, Самарин уволен, а дело епископа Варнаввы и его мощей, по мысли Волжина, одобренной государем, должно было бы быть ликвидировано путем проведения его через Синод в новом составе. Нечего говорить, конечно, что такой состав Синода нашелся с чрезвычайной легкостью…

Так жил и трудился в те времена на благо России государственно-мыслящий элемент…

Но помилуйте: какой же это государственно-мыслящий элемент, все эти Хвостовы, Андронниковы, Протопоповы, Белецкие, Варнавы, Питиримы и прочие? Это просто проходимцы!.. — говорят люди, причисляющие себя к настоящему уже государственно-мыслящему элементу.

«Но, — писал в тишине своей комнатки в свою секретную тетрадь Евгений Иванович, — тут пред всяким беспристрастным и сторонним человеком встает вопрос: как же отличить настоящий государственно — мыслящий элемент от ненастоящего государственно-мыслящего элемента? Ведь никакой метки на лбу у настоящих нет. Ну хорошо, пусть это проходимцы, но что же сделали в конце концов настоящие, то есть те, которые пользовались всей полнотой власти до этого нашего крушения? О их полезности, о их мудрости, о том, что они настоящие, нужно судить не по пышным заявлениям их, не по шитью мундиров, не по величине получаемых ими окладов, а по благотворным результатам их деятельности… Что же они, эти настоящие, сделали? Прежде всего они утопили народ в невежестве невероятном, потом утопили его в водке, а затем, забыв вооружить армию, ввергли страну в ужасающую войну, размаха которой они при всей своей государственной мудрости и убеленности сединами не учли ни в малейшей степени. Это они помогли германцам разбить Россию, обрушив на нее совершенно ей непосильные мобилизации, разрушив ее экономическую жизнь. И когда они таким образом оказались полными банкротами и стали прятаться, на смену им пришли проходимцы, их родные дети, их прямые наследники, которые пошли ва-банк, ибо терять им было уже нечего. Нх же прямыми наследниками и детьми являются и те часто неопрятные фантазеры — вроде Георгиевского хотя бы, — которые теперь посредством трухлявых прокламашек стремятся установить на земле царство небесное если не для всех, то хоть для себя. Так что при всем добром желании я никак не могу нащупать никакой качественной, существенной разницы между настоящим государственно-мыслящим элементом и ненастоящим государственно-мыслящим элементом. Пока народный океан дремлет, пока жизнь идет по старым накатанным дорогам, они, делая видимость дела, кажутся значительными, но вот обрушилась на страну страшная буря, и все эти раззолоченные министры, сенаторы, придворная челядь, митрополиты, губернаторы, генералы, цари оказываются прежде всего и после всего самыми жалкими, хотя и очень самоуверенными людишками, которые, как и мы, решительно ничего не знают, которые больше всего любят только себя и в руках которых тем не менее находится жизнь и судьба наша и всех наших близких и дорогих… Им все позволено. Никакая жертва — другими — не страшит их. Они готовы на все… И если есть что в жизни, чего я решительно не понимаю, пред чем я цепенею, от чего я просто с ума схожу, то это как раз перед этой самоуверенностью, этой ограниченностью, этой наглостью…