Сыновья и любовники

«Ce matin les oiseaux m'ont eveille, — читал он. — Il Caisait encore un crepuscule. Mais la petite fenetre de ma chambre etart bleme, et puis jaune, et tous les oiseaux de bois eclaturent dans un chanson vif et resonnant. Tout l'aube tressaillit. J'avais reve de vous. Est-ce que vous voyez aussi l'aube? Les oisaux m'eveillent presque tous les matins et toujours il y a quelque chose de terreur dans le cri des grives. Il est si clair…»[13]

Мириам сидела дрожащая, почти пристыженная. Пол все не произносил ни слова, пытался вникнуть в написанное. Он лишь понимал, что она его любит. И страшился ее любви. Слишком хороша для него эта любовь, он ее не стоит. И виной тому не ее, а его любовь. Пристыженный, он правил ее работу, смиренно писал поверх ее слов.

— Смотри-ка, — негромко сказал он, — причастие прошедшего времени, спрягаемое с avoir, требует прямого дополнения, если оно предшествует причастию.

Мириам склонилась над тетрадью, стараясь увидеть и понять. Ее вольно вьющиеся тонкие волосы коснулись его лица. Пол вздрогнул, отшатнулся, словно от раскаленного железа. Он видел, как она вглядывается в страницу, красные губы ее жалобно раскрылись, тонкие прядки черных волос вьются по загорелой румяной щеке. Она густо покраснела, будто гранат. Пол смотрел на нее, и ему трудно стало дышать. Она вдруг подняла на него глаза, глянула. Из этих темных глаз смотрела неприкрытая любовь, и страх, и призыв. И глаза Пола, тоже темные, больно ранили ее. Казалось, они ее подчиняют. Она совсем потеряла самообладание, страх делал ее беззащитной. И Пол знал, прежде чем поцеловать ее, надо самому от чего-то избавиться. И подобие ненависти к ней опять прокралось к нему в сердце. Он вернулся к ее тетрадке.

Внезапно он бросил карандаш, одним прыжком оказался у духовки и вот уже переворачивает хлеб. Для Мириам он был слишком быстр. Она вздрогнула всем телом, и ее пронзила боль. Больно даже просто видеть, как он присел перед духовкой. Какая-то в этом неумолимость, какая-то неумолимость и в том, как он мигом опрокинул хлеб с противня и снова подхватил. Будь его движения помягче, ей было бы отрадно и тепло. А такой, как сейчас, он причинял ей боль.

Он вернулся, досмотрел ее сочинение.

— На этой неделе ты молодцом, — сказал он.

Мириам видела, он польщен ее дневником. Но это не до конца сняло боль.

— У тебя иногда замечательно получается, — сказал он. — Тебе надо бы писать стихи.

Мириам радостно встрепенулась, потом недоверчиво покачала головой.

— Не верится мне, что я смогу, — сказала она.

— Ты должна попробовать!

Опять она покачала головой.

— Почитаем, или уже слишком поздно? — спросил Пол.

— Поздно… но немножко почитаем, — сказала она просительно.

Ведь сейчас она получала пищу для души на всю следующую неделю. Пол велел ей переписать бодлеровский «Le Balcon»[14]. Потом прочел эти стихи. Голос сперва звучал нежно, ласкал слух, но постепенно стал почти грубым. У Пола была привычка — в минуты сильного волнения губы его страстно и горько приоткрывались, обнажая зубы. Так было и сейчас. Мириам почудилось, он ее презирает. И она не смела взглянуть на него, низко опустила голову. Не понимала она, откуда такое волнение, такое неистовство. И чувствовала себя несчастной. Она не любила Бодлера, совсем не любила… и Верлена тоже.

Взгляни, одна среди лугов

Запела песню дева гор —

вот что питало ее сердце. Как и «Прекрасная Инес». И еще —

Прекрасный мирный этот вечер тих,

Священный час монахине подобен.

Вот эти строки ей сродни. А он гортанно, с горечью читал:

Tu te rappelleras la beaute des caresses.[15].

Он дочитал стихотворение, вытащил хлебы из духовки, подгоревшие пристроил на дне миски, хорошие сверху. Пересушенный каравай, завернутый в полотенце, оставался в чулане.

— Матери лучше до утра не знать, — сказал он. — Утром она меньше огорчится, чем на ночь глядя.

Мириам подошла к книжному шкафу, посмотрела, какие открытки и письма он получил и что там за книги. Одна книга ее заинтересовала, и она взяла ее с полки. Потом Пол погасил свет, и они вышли. Дверь он не запер.

Вернулся он уже без четверти одиннадцать. Мать сидела в своем кресле-качалке. Энни, перекинув тяжелую косу на спину и облокотясь на колени, уныло притулилась на низкой скамеечке перед камином. На столе лежал неразвернутым неприлично обгоревший хлеб. Пол вошел, едва переводя дух. Все молчали. Мать читала местную газетку. Пол снял пальто и прошел к дивану. Мать порывисто отодвинулась, давая ему дорогу. Все молчали. Ему было сильно не по себе. Несколько минут он сидел, делая вид, будто читает взятый со стола какой-то листок. Потом…

— Я забыл про этот каравай, мама, — сказал он.

Ни мать, ни сестра не отозвались.

— Ну это же пустяки, гроши, — сказал он. — Я могу тебе заплатить за него.

В сердцах он положил на стол три пенса и подтолкнул к матери. Она отвернулась. Крепко сжала губы.

— Да ты и не знаешь, как маме плохо, — сказала Энни.

Она по-прежнему сидела, уставясь в огонь.

— Почему это ей плохо? — напористо спросил Пол.

— Понимаешь, — сказала Энни, — она насилу добрела до дома.

Пол внимательно посмотрел на мать. Она казалась больной.

— Почему насилу добрела? — спросил он все еще резко.

Мать молчала.

— Я когда пришла, мама сидела в кресле белая, как мел, — сказала Энни, в голосе ее послышались слезы.

— Но почему все-таки? — настаивал Пол. Он нахмурился, глаза вспыхнули волнением.

— Кому угодно стало бы плохо, — сказала миссис Морел, — тащить все эти свертки… мясо, зелень, да еще занавеси…

— Так зачем же ты все это тащила? Незачем было тащить.

— А кто бы принес?

— Пускай Энни покупает мясо.

— Конечно, я бы принесла, но откуда мне было знать? А ты, чем бы дождаться маму, ушел с Мириам.

— Что с тобой было, ма? — спросил Пол.

— Наверное, это сердце, — ответила она. У нее и вправду посинели губы.

— А прежде с тобой так бывало?

— Да… довольно часто.

— Тогда почему ж ты мне не говорила?.. И почему не показалась доктору?

Миссис Морел выпрямилась в кресле, рассерженная этим тоном сурового наставника.

— Ты бы ничего и не заметил, — сказала Энни. — У тебя одно на уме — как бы улизнуть с Мириам.

— Вот как… а сама с Леонардом?

— Я без четверти десять уже вернулась.

— По-моему, эта Мириам могла бы не настолько поглощать твое внимание, чтоб ты сжег целую духовку хлеба, — с горечью сказала миссис Морел.

— Тут была и Беатриса, не одна Мириам.

— Очень может быть. Но мы-то знаем, почему сгорел хлеб.

— Почему? — вспыхнул Пол.

— Потому что ты был поглощен этой Мириам, — запальчиво ответила миссис Морел.

— А, понятно… да только это неправда! — сердито возразил Пол.

Тошно и горько ему стало. Схватив газету, он принялся читать. Энни, в расстегнутой блузе, с длинной спущенной косой, пошла спать, сухо пожелав ему спокойной ночи.

Пол все сидел, делая вид, будто читает. Он знал, мать хочет высказать ему свои упреки. И хотел понять, отчего ей стало плохо; ее нездоровье его встревожило. И потому, подавляя желание поскорей укрыться в спальне, он сидел и ждал. Настала напряженная тишина. Громко тикали часы.

— Шел бы ты спать, пока не вернулся отец, — резко сказала мать. — И если хочешь есть, поешь поскорей.

— Ничего я не хочу.

У матери было в обычае купить что-нибудь повкусней для пятничного ужина, для вечера, когда углекопы позволяли себе пороскошествовать. Но Пол был слишком сердит, не до лакомств ему сегодня было. Мать это обидело.