Медвежий ключ

Пожалуй, и проснулся Ваня от того, что изменился этот звук, и появился совсем новый. Словно бы велосипедный насос заработал у него под боком. Все еще не отошло похмелье — тошнило, кружилась голова, слабость; гадостный привкус, сухость во рту.

Звук всасываемого воздуха шел сбоку и снизу, откуда-то из-под нар. Ваня приподнялся, и тут же захлебнулся собственным дыханием; сорвалось вниз сердце — нет, все-таки не следовало пить! Слушая звук, Ваня сел на нарах, отхлебнул чаю. Звук сменился непонятным, но уже знакомым скрежетом. Неужто крыса завелась?

Ваня сунул голову под нары. Что-то двигалось в самом углу. Это что-то, к удивлению Вани, словно бы втянулось под землю, сменилось черной, блестящей губкой. Звук велосипедного насоса. Нос!!! Стоило это понять, и сразу стали видны ноздри, стали понятны и все остальные звуки.

Иван резко встал, и вновь закружилась голова, поплыли какие-то искорки перед глазами, с тонким звоном в ушах. Схватил ружье, сунулся обратно. Носа не было.

Ладно… Ваня по-турецки сел на пол, затянулся новой беломориной. Теперь он заслонял подкоп в углу от единственного источника света, но отверстие прекрасно было видно.

Трудно сказать, откуда Иван знал, что уже предутреннее время. Наверное, определять время ночи помогает и сторона, и угол, под которым падает лунный свет, но не в этом главное. Пусть небо затянуто тучами, на окнах плотные шторы, но всегда можно сказать, начало сейчас ночи или конец. Всегда чувствуешь без слов, что уже совсем поздно, потому что у человека совсем разное состояние души в первую половину ночи и во вторую, ближе к утру.

И вместе с тем есть какая-то прелесть в этих глухих, самых ночных, предутренних часах. Может быть именно потому, что они совсем не предназначены для человека, и когда не спишь в третьем, в четвертом часу ночи, словно вторгаешься в какой-то иной мир, на чужую, непонятную планету. Не для тебя созданную, непостижимую до конца. Даже звуки в это время другие, а привычные слышатся иначе.

Фон составляли звуки далекие, чужие, какие-то сумеречные. Ухала сова. Громко, пронзительно, с неизбывной тоской, кричала неизвестная птица. Кто-то маленький, упорный во дворе грыз древесину. Крыса? Бурундук?

Ваня сидел на полу, удобно вытянув ноги, облокотившись на топчан. Он курил, и слушал звуки ночи. Странно, что он вдруг увидел что-то прямо у себя за спиной. Он и сам не мог не удивляться, но факт остается фактом — не было ни ночных звуков, ни серпика луны. Была только стена избушки, и сквозь стену явственно проходила грязно-коричневая, призрачно отсвечивающая туша. Медведь?! Сверкнули зеленые глаза; их цвет изменился, глаза вдруг вспыхнули багровыми угольями. Почти все уже в избушке, существо хищно присело на задних лапах, протянуло переднюю — с пятью скрюченными пальцами с когтями…

Ваня закричал, метнулся. Не получалось повернуться, не поднималось ружье, а тварь просачивалась через стену, тянулась пятипалой лапой…

Ваня лежал навзничь на полу. Мерцающий свет керосинки выхватывал топчан, кусок стены, потолок. Хорошо хоть, Ваня не сшиб лампу. Кто-то кричал за окном, в лесу, протяжным криком ночной птицы. Наваливалось похмелье, сухость во рту; до боли крутило живот. Ваня лежал на полу, ждал, когда кончит лупиться сердце, немного восстановится дыхание.

А! Опять звук из-под нар. Кто-то втягивает воздух… Ну понятно, это он меня нюхает. Ваня повернул голову. Да, в углу опять было шевеление. И нос на этот раз просунулся довольно далеко. Черная влажная губка сократилась, шумно втянула воздух, исчезла. Появилось что-то другое, блеснувшее когтями в свете лампы.

Ваня встал. Его швырнуло прямо на топчан, пришлось сделать несколько движений, пока не восстановилась координация. Ага, вот и ружье…

Впрочем, звуков дыхания Ваня уже не слышал. И скрежета не было. Ладно, подождем… Ваня снова сел удобно, положил на колени ружье. Чай, курево прогнали сон. Ну, не «прогнали», отодвинули. Плохо то, что крутило живот. С бурчанием, с болью, с позывами… А что ты хотел после выпивки? Да еще и почти натощак?

Пришлось отвлечься на поганое ведро, потерять из виду угол под топчаном. Тотчас раздалось сопение. Ваня, конечно, метнулся, и конечно, опять не успел.

Ваня ждал полчаса (по часам), и ничто не нарушало тишину. Он встал за новой пачкой папирос, и тотчас же послышалось сопение. Тогда Ваня выстрелил в угол, и опять сел пить чай и курить. Кисло воняло порохом, и Ваня чувствовал себя героем Стивенсона, засевшем в деревянном форте на Острове Сокровищ. После четырех часов утра вроде бы чуть засерело. Ваню начало морозить — от недосыпа, от напряжения, от усталости. Кружилась голова, тошнило.

Еще много раз Ваня засыпал и просыпался, и великое множество раз ему снились и медведь, и чудовище-полумедведь. Во сне он спал, и человекомедведь наваливался, сверкал багровыми глазами, с рокочущим рыком впивался, и Ваня просыпался в поту. Или Ваня шел по лесу, медведь бросался из засады, а ружье заклинивало, било куда-то в сторону, или Ваня вообще не мог поднять оружия. И зверь валил и рвал его, лежащего, когтями, приближал к лицу узкую злую морду с совершенно человеческими, злыми и жестокими глазами.

Ваня просыпался, весь измученный, с головной болью, с ломотой в плечах и бицепсах. Долго лежал, отходил, прихлебывая остывший чай.

А наяву то ли медведь, то ли целая стая медведей сопели под топчаном, с шумом нюхали воздух, скрипели, поддевали когтями доски двери, мягко прогибали балки потолка собственным телом. Ваня сам не мог точно сказать, чем разнятся безумный сон и призрачное безумие реальности. Уже светало, когда он заснул, наконец, и стоял уже ясный день, когда Ваня наконец проснулся.

Солнце било в глаза, блики играли на всем заоконном мире. Во рту еще была великая сушь, голова тупо болела выше лба; но похмелье почти что прошло. И он плохо, но все-таки выспался. Восстановилась координация движений; на топчане можно было сесть — легко, без алкогольных проблем. Ваня сильно, до хруста потянулся, свел кисти в кулаки, напружинил плечи и руки. Сделал несколько наклонов, доставая пол руками. Вращал торсом, не отрывая ног от пола. Тело слушалось, и более того — словно бы сотни, тысячи пузырьков от шампанского взрывались в жилах. Ваня знал эту свою особенность — как бы ни был тяжек перепой — наутро, после отсыпона, будет лучше.

Шутил, что пьет не ради хмеля — ради похмелья, и в этом была доля истины.

А вторую часть эйфории сделало само утро. От времени суток довольно многое зависит. Самые оптимистичные ситуации мрачнеют, тяжелеют в четвертом часу утра. В свете солнца самое страшное уже не кажется таким чудовищным.

Ваня глянул на часы. Оставалось сидеть в избе где-то часа три, не больше, до того как придут брат и этот городской парень. Жаль, что чай — только холодный. Да еще и это ведро… Наверняка есть и запах, он-то ведь просто привык. Ваня сам почувствовал, как вспыхнуло лицо при виде ведра. Даже не из-за ребят. Они-то поймут превосходно. Представляя, как расскажет про эту ночь друзьям, Ваня готов был повествовать, в числе прочего, и про легендарное ведро. Мучительно стыдно было Людмилы. Непосредственно никто, конечно, ей не скажет, но у друзей были жены, и друзья непременно расскажут женам: а жены ведь дружны между собой… Нет, ведро надо убрать, избу проветрить!

Да, многое, очень многое выглядит по-разному в разное время суток. Если предутренний час — самая чужая часть суток, то ясные утро и день — как раз самые «человеческие». То, что напугает вечером, несравненно сильнее напугает в начале ночи. А во второй половине ночи то же самое может довести до истерики, до судорожной пальбы в белый свет как в копеечку. Но в ярком свете дня все вечернее, ночное вполне может показаться пустяком.

Да и надо же было выходить из захоронки! В такое время, ясным днем, зверь вряд ли может быть опасен.

Ваня решительно отвалил брус на двери, распахнул… Огромная лапа свисала, покачивалась в проеме. Лежавший наверху просто спустил ее… случайно? Чтобы напугать? Ясный день, унесший все кошмары, явственно померк перед Ваней. Но и нельзя сказать, что вернулся ночной ужас. Скорее вспыхнул боевой задор. Ну так, так так…