Медвежий ключ

В летящих снопах снега привлек внимание странный человек, вышедший из-за домов. Черные стены амбаров остались в стороне, человек все удалялся от деревни. Он не только поэтому был странным, этот человек, он вообще вел себя очень странно, совсем не так, как охотники. Этот человек необъяснимо шатался даже на самом ровном месте, махал руками, что-то говорил сам себе.

— Я кто? Я ч-чел-ло-век? — расслышал Толстолапый. — Я ему кто, тварь дрожащая? А вот хренушки, а накося выкуси! Я т-тоже право имею…

Толстолапый ничего не понял и заподозрил, что этот человек и сам не понимает, что говорит.

А человек шел, удаляясь все дальше от деревни. Он пытался оставаться на дороге, не сходить с нее в чистое поле. Но мело так сильно, такая поземка мела, что порой не было особой разницы, где тут поле, а где дорога. Хорошо хоть, местами дорогу отделяли от поля канавы, и раз пьяный свалился в такую рытвину.

Отвратительно ругаясь, он еле вылез из нее, и надо же такому случиться — как раз в тот момент, когда существо вылезло из ямы, порыв метели прекратился, снег лег, и Толстолапый оказался метрах в пятнадцати от стоящего на четвереньках человека.

— Нет, но это же надо, что чудится! — как бы даже обрадовался пьяный. — Во ребята облезут от зависти!

Потом он почему-то решил, что за ним идет большая собака, и стал ее звать, перебирая случайные клички: Рекс, Цезарь, Король и так дошел до Шарика и Жучки. А потом и вообще забыл про Толстолапого.

Наверное, пьяный и так пропал бы, не найдя дороги домой в метели, в крутящемся, падающем снегу. Но тут был еще и Толстолапый, и Толстолапый все лучше понимал: перед ним один из тех, что убил его близких. И что перед ним легкая добыча.

У каждого вида хищников есть своя привычная добыча. Если бы Толстопятого продолжала воспитывать мать, она научила бы Толстолапого не любить, бояться и обходить подальше человека. И уж конечно научила бы его, что человек — это вовсе не один из видов, которыми надо питаться. Но голова и шкура мамы Толстолапого давно уже украшали кабинет Виктора Ивановича, а последние копченые ребра мамы подавались в охотничьем домике дорогим гостям Никиты Станиславовича. И Толстолапый сам решал, что опасно, а что нет, и какая добыча должна быть ему привычна.

Налетел ветер, понес снег, человек опять заматюкался, он едва не упал от толчков. Как раз в этот момент Толстолапый стал идти быстрее, и оказался шагах в трех от человека. Он и раньше слышал неприятный запах, так памятный ему по страшным дням… А тут запах навалился на него, и Толстолапый неожиданно напал на идущего сзади, и даже не подумал предупредить его ревом. Мгновенным броском он толкнул человека, опрокинул его лицом вниз, и вцепился челюстями в шею пьяному. Под челюстями сильно хрустнуло, и в рот Толстолапому хлынула теплая кровь. Тело сильно задергалось, захрипело, и Толстолапый понял — это уже можно есть.

Тогда он стал тащить человека в более спокойное место, и постепенно оттащил его так далеко, что и лай собак не был слышен. В лесу ветер чувствовался не так, можно стало прилечь за выворотень и уже не чувствовать сильного холода; лежа в удобном, теплом месте, Толстолапый постепенно съел всего этого человека, начав почему-то с пальцев рук. Почему с них?

Он сам не мог бы сказать. Может быть, он помнил, что люди стреляли, держа свои ружья в руках?

Лежка оказалась удобной. На второй день ветер стих. А замело так, что найти Толстолапого по следу не мог бы даже лесной зверь, а не то что люди из деревни. Но похоже, Толстолапого и не искали, потому что деревня не имела о нем совершенно никакого представления. Через три дня Толстолапый доел неудобную круглую голову; она все норовила отскочить, потому что сильно замерзла, и Толстопятому пришлось сильно нажать на нее лапой, чтобы хоть немного сплюснуть голову и сделать ее более удобной. Мясо человека не показалось Толстолапому вкуснее мяса других зверей, но есть человека было — месть! И он стал думать про других людей — может быть, он зря от них так бегал? Люди несут смерть, это он знал. Но и сами люди оказались слабыми и жалкими… Вместе со своими ружьями, собаками и охотничьими домиками.

Когда утихла метель, пропавшего человека начали искать, но что характерно — так никогда и не нашли. Толстолапый сожрал его всего, а тряпки так изорвал, что когда их и нашли летом в малиннике, никто не связал эти обрывки пальто и ботинок с пропавшим зимой человеком.

А Толстолапый сделал свои выводы. Теперь он очень сожалел, что не охотился на тех, кто живут в горных избушках… Тем более, они носят ружья и стреляют, несут смерть жителям тайги… Да, их неплохо бы найти и тоже съесть!

С такими настроениями уходил обратно в лес сытый и довольный Толстолапый. Он мог теперь не есть несколько дней, и использовал это время: залег неподалеку от одного охотничьего домика. Охотник был без собаки, и Толстолапый не преминул это использовать — он изучал жизнь охотника, его поведение и нравы. Охотник за несколько дней даже не заподозрил о существовании Толстолапого, и медведь еще сильнее начал презирать всех людей. Страх не исчез, медведь по-прежнему боялся человека и его ружья. Он помнил, как мчался по лесу, а по стволам и веткам молотило. Он помнил смерть мамы и бабушки. Но вместе со страхом и ненавистью поселилось презрение к существам, к которым в метель можно подойти почти вплотную. Человек несет смерть — это он усвоил глубоко. Но человек не чувствовал присутствия Толстолапого, не понимал, что медведь проходит чуть ли не в нескольких шагах. Ни слуха, ни зрения… не говоря уже об обонянии! Даже возле берлоги человека можно поселиться и наблюдать, а человек и не поймет, что на него начали охотиться.

Толстолапый видел, как охотник умывается снегом, носит снег, чтобы растопить его и получить воду, рубит дрова, ходит проверять ловушки. Охотнику и в голову не приходило, что в зимнем лесу может жить медведь и тем более, что он может ходить за ним и наблюдать. По его понятиям, медведь в зимнем лесу, лишившись берлоги, мог только умирать от голода и холода. Зима и медведь — одно исключало другое. И собственный опыт охотника и опыт всех, кто учил его и воспитывал, отрицал, что возле охотничьей избушки может жить вполне здоровый, сытый медведь, и наблюдать за ним, делая свои медвежьи выводы.

На третий день наблюдения опять стало пуржить, типичная февральская погода. Охотник встал на лыжи, двинулся в места, где живут лоси. Толстолапый вовремя понял, куда он направляется, и держался в стороне, чтобы охотник в поисках лосей не пересек бы его следа. Вскоре охотник убил лося, подтвердив важную для Толстолапого вещь — даже этот полуслепой, лишенный обоняния человек мог быть смертельно опасен. Человек разделал лося, разрубил его на несколько частей и развесил мясо на деревьях. В этот день охотник унес столько мяса, сколько был в силах унести сам на себе, и приспособил его опять же на дереве. Толстолапый понимал, что это он сберегает мясо от волков, и что он сам достанет мясо без труда.

На другой день охотник взял санки и пошел перевозить остальное мясо, голову и свернутую шкуру лося. Охотнику по-прежнему не приходило, что за ним наблюдает медведь… Ведь медведи зимой спят в берлогах!

Охотник сложил на санки мясо, привязал и потащил к своей избушке. Он работал часа три, тащил тяжело, и к концу пути все чаще стал хватать снег, совать в рот. Толстолапый дал ему дотащить мясо почти до самой избушки, и даже не стал бросаться сзади; он воспользовался тем, что охотник шел, опустив голову и сильно пыхтел, и попросту вышел перед ним. Стоял в трех шагах и смотрел, а с охотником вдруг стало делаться что-то странное. Охотник стал вдруг хохотать, показывая пальцами на Толстолапого.

— Надо же, чего привидится!

Толстолапый сделал шаг вперед и зарычал, чтобы охотник мог услышать его и вдохнуть его запах. Человек помотал головой, лицо у него вдруг стало вытягиваться, и он медленно, осторожно стал отступать, одновременно вытягивая из-за спины ружье. И тогда Толстолапый прыгнул, сбил человека, и навалился на него всей тушей. Человек хрипел, нелепо бился, и Толстолапый даже не загрыз его, а просто задавил, не позволяя охотнику дышать. Скоро человек перестал и пытаться вытащить из-за спины ружье или нож из-за валенка, и только тоскливо стонал, ворочаясь под страшной тяжестью. Через несколько минут человек тоскливо завыл, уже совершенно не тем, не привычно-человеческим голосом, и Толстолапый радовался этому. Толстолапый мог убить его быстрее, но не хотел — пусть ему будет так же плохо, как было бабушке и маме… И другим зверям из той, разоренной, берлоги.