Из Африки

Но Еза не захотел смириться. Постепенно он был вынужден понизить стандарты своих ожиданий и ограничиться тем, чтобы попытаться вернуть стоимость жены в денежном выражении. Слуги смеялись, провожая его, и говорили мне, что он вызывает хохот и у солдатни. Однако Еза никогда не обращал внимания на чужое мнение, а сейчас и подавно не был способен опомниться. Он упорно ходил за своей собственностью, как за заблудившейся коровой.

Как-то поутру Фатома сообщила моим слугам, что Еза захворал и не сможет готовить, но назавтра поправится. Под вечер того же дня слуги пришли ко мне с вестью, что Фатома пропала, а Еза отравлен и умирает. Я вышла и увидела, как они выносят его на пятачок между своими хижинами. Было ясно, что его часы сочтены. Ему дали какого-то туземного яду, вроде стрихнина; он долго мучился у себя в хижине, на глазах у хладнокровной жены-убийцы; поняв, что дело сделано, она скрылась.

По его телу еще пробегали судороги, но он все больше холодел и выглядел, как труп. Его лицо изменилось, с посиневших губ стекала пена вперемешку с кровью. Фарах как назло уехал на машине в Найроби, поэтому я не смогла отвезти Езу в больницу, хотя все равно вряд ли рискнула бы его туда везти: ему уже ничего не могло помочь.

Перед смертью Еза долго не сводил с меня взгляд, хотя не знаю, узнавал ли он меня. Вместе с последней искрой сознания в его темных, как у зверя, глазах умирала эта страна, с которой мне всегда хотелось породниться, былой Ноев ковчег, где вокруг пастушка, сторожившего отцовских коз, резвилась всевозможная дичь. Я держала его руку — человеческую руку, сильный и хитроумный инструмент, сжимавший оружие, сажавший овощи и цветы, даривший ласку; эту руку я обучила готовить омлеты. Какой сам Еза считал собственную жизнь — удачной или зряшной? Трудно сказать. Он брел по своей извилистой тропинке, многое пережил и всегда оставался незлобивым.

Вернувшись, Фарах постарался предать его земле с соблюдением всех обрядов, поскольку умерший был правоверным магометанином. Вызванный из Найроби мулла прибыл только вечером следующего дня, поэтому похороны состоялись в темноте, под Млечным Путем, при свете фонарей траурной процессии. Могила была вырыта, по мусульманской традиции, под большим деревом в лесу. Мариаммо заняла место среди плакальщиц и оглашала ночь скорбными завываниями.

Мы с Фарахом держали совет, как поступить с Фатомой, и решили оставить все, как есть. Фараху претило отдавать женщину в руки правосудия; из его слов я поняла, что закон магометан не возлагает на женщину никакой вины. Ответственность за ее поступки несет муж: он платит штраф в случае, если она причинит кому-то ущерб, как если бы это было неразумное поведение его лошади. Что происходит, если лошадь сбрасывает седока и затаптывает его насмерть? Фарах был готов признать это печальным несчастным случаем. В конце концов, у Фатомы имелись основания жаловаться на свою участь, поэтому сейчас ей можно было позволить жить по ее собственному усмотрению, то есть в казармах Найроби.

Об африканцах и истории

Те, кто ожидает, что африканцы радостно перепрыгнут из каменного века в век автомобилей, забывают, каких трудов стоило нашим пращурам пронести нас сквозь историю и доставить в наше теперешнее место.

Мы умеем строить автомобили и аэропланы, и учим африканцев пользоваться ими. Но истинная любовь к моторам не может поселиться в человеческом сердце по мановению руки. На ее формирование уходят века, тут не обходится без Сократа, Крестовых походов, Французской революции. Мы, люди сегодняшнего дня, любящие машины, не в состоянии представить себе, как в прошлом можно было обходиться без них. Однако у нас уже не получилось бы придумать доктрину бессмертия, мессу, классическую трагедию из пяти актов, возможно, даже сонет. Если бы мы не получили всего этого в готовом виде, то были бы вынуждены обходиться без них. Нам остается предполагать, раз уж все это существует, что в свое время человеческие души алкали именно их, и их появлением было ознаменовано высвобождение великой потребности.

Однажды ко мне примчался на своем мопеде отец Бернар с восторгом на бородатой физиономии, чтобы, обедая со мной, поделиться огромной радостью. Накануне девять молодых кикуйю, принадлежавшие к церкви шотландской миссии, явились с просьбой принять их в лоно римско-католической церкви, ибо они после долгих размышлений и дискуссий приняли церковную доктрину пресуществления (превращение во время причастия освященных хлеба и вина в тело и кровь Христа).

Все, кому я ни рассказывала об этом, поднимали отца Бернара на смех и объясняли мне, что молодые кикуйю просто ожидали получить во французской миссии большую зарплату, работу полегче, может быть, разрешение кататься на велосипеде, потому и придумали ерунду насчет пресуществления. Эту доктрину, продолжали насмешники, мы сами не понимаем и даже не любим о ней вспоминать, а уж кикуйю она и подавно должна представляться темным лесом.

Тем не менее, скептики вряд ли правы: ведь отец Бернар хорошо знает кикуйю. Возможно, молодые кикуйю пробираются сейчас тем же путем, что когда-то наши предки, от которых нам не следует отрекаться и которым была очень дорога идея пресуществления. Им пять веков назад тоже сулили зарплаты побольше, продвижение, привилегии, иногда даже жизнь как таковую, однако они предпочли всему остальному убеждение в пресуществлении. Велосипедов им, правда, не предлагали, но отец Бернар, владелец велосипеда с мотором, ценит его меньше, чем переход в католичество девяти кикуйю.

Современный белый человек, живущий в Африке, верит в эволюцию, а не в одномоментный акт пения. Он более склонен преподать африканцам урок истории, дабы поднять их на наш уровень. Мы занялись этими народами каких-то сорок лет назад; если сравнить этот момент с моментом рождения Спасителя и позволить им нагонять нас, приравнивая три теперешних года к сотне тогдашних лет, то сейчас как раз настал срок отправлять к ним Франциска Ассизского, а еще через несколько лет — Франсуа Рабле. Они оценят того и другого лучше, чем мы ценим их сейчас. Им понравился Аристофан, когда я попыталась несколько лет назад перевести им диалог крестьянина и его сына из «Облаков». Лет через двадцать они будут готовы принять энциклопедистов, а еще через десяток лет созреют для Киплинга. Пускай мечтатели, философы и поэты обольщают их, готовя к пришествию мистера Форда.

Где окажемся тем временем мы? Быть может, мы опишем спираль и повиснем у них на хвосте, полюбив тень джунглей и упиваясь звуками лесного барабана? Возможно, они к тому времени смирятся с дешевыми автомобилями, как уже смирились с доктриной пресуществления.

Землетрясение

Однажды на Рождество у нас произошло землетрясение — достаточно сильное, чтобы опрокинуть несколько африканских хижин; оно было похоже на вспышку гнева у слона. Мы насчитали три толчка, каждый из которых продолжался по несколько секунд; паузы между толчками тоже длились секунды. В эти промежутки люди успевали составить представление о происшествии.

Денис Финч-Хаттон, застигнутый стихией в резервации маасаи мирно спящим в своем грузовике, рассказывал мне, возвратившись, что, разбуженный толчком, подумал: «Под кузов подлез носорог».

Сама я находилась во время землетрясения в своей спальне и почему-то решила, что на крышу дома запрыгнул леопард. При втором толчке в моей голове пронеслась мысль: «Я умираю. Вот, значит что такое смерть!» Однако за короткую передышку между вторым и третьим толчком я успела сообразить, что это именно землетрясение, и вспомнить, что никогда не чаяла пережить такое приключение. Мне даже показалось, что оно уже прекратилось. Когда произошел последний, третий толчок, меня охватила такая безумная радость, какой мне не приходилось испытывать ни до, ни после этого.

Силы, управляющие Вселенной, способны возносить человека на недосягаемые высоты восторга. Мы даже не сознаем, что такое может случиться, а когда это все-таки с нами происходит, то мы начинаем видеть заманчивые перспективы. Вот что пишет Кеплер о своих ощущениях, когда его многолетний труд завершился открытием закона движения планет: