Из Африки

«Я прихожу в небывалый восторг. Жребий брошен. Никогда еще мне не приходилось такого испытывать. Я дрожу, кровь моя бурлит. Господь ждал шесть тысяч лет, чтобы появился кто-то, способный взглянуть на Его труды. Мудрость Его беспредельна: в Нем содержится и неведомое нам, и то немногое, о чем мы знаем».

Точно такой же взрыв чувств случился и у меня во время землетрясения.

Чувство колоссального удовольствия проистекает из того, что нечто, почитавшееся вами неподвижным, самостоятельно пришло в движение. Наверное, почти ничто на свете не способно так одарить радостью и надеждой. Скучный шар, эта мертвая масса — сама земля — приподнялась и напряглась подо мной. Она отправила мне послание, проникнутое, несмотря на кратковременность, глубочайшим смыслом. Она хохотала, опрокидывая своим хохотом туземные хижины и провозглашая: «E pur si muove!» [8].

Наутро Джума принес мне чай и сообщил:

— Умер английский король.

Я спросила, откуда ему это известно.

— Разве ты не почувствовала, мемсагиб, как тряслась ночью земля? Значит, умер английский король.

К счастью, король прожил после того землетрясения еще много лет.

Джордж

Однажды на пути в Африку я познакомилась на корабле с мальчиком по имени Джордж, путешествовавшим с матерью и молодой тетушкой. Однажды на палубе он, сопровождаемый взглядами обеих, направился ко мне. Сообщив, что назавтра ему исполняется шесть лет и что его мать по этому случаю собирается пригласить пассажиров-англичан на чай, он спросил, приму ли я приглашение.

— Я не англичанка, Джордж, — сказала я.

— А кто? — удивленно спросил он.

— Готтентотка.

Он окинул меня серьезным взглядом.

— Неважно. Надеюсь, вы все равно придете.

Он вернулся к матери и тетке и оповестил их небрежно, но в то же время с твердостью, перечеркивавшей любые возражения:

— Она готтентотка. Но я все равно хочу, чтобы она была.

Кеико

У меня был толстый верховой мул, которого я прозвала Молли. Кучер называл его по своему — «Кеико», что означает «ложка». На мой вопрос, при чем тут ложка, он ответил:

— Потому что он похож на ложку.

Я обошла животное кругом, желая понять, что имеется в виду, но осталась в недоумении.

Однажды я впрягла Кеико в упряжку вместе с тремя другими мулами и только с высоты кучерского места поняла, что кучер прав. У Ложки были необычно узкие плечи и широкие бока — в точности ручка и черпак.

Если бы мы с Камау взялись рисовать портрет Ложки, то нарисовали бы совершенно разные предметы. Впрочем, Господь и ангелы воспринимали Ложку точно так же, как Камау. Пришедший с небес превыше всех, и истинно то, что лицезреет Он.

Жирафы плывут в Гамбург

Я гостила в Момбасе в доме шейха Али бин Салима, главного муллы побережья, гостеприимного и обходительного пожилого араба.

Момбаса — это рай, нарисованный маленьким ребенком. Глубокий морской пролив, отделяющий остров суши, представляет собой идеальную гавань; суша — это белесые коралловые образования, поросшие манговыми деревьями и фантастическими баобабами — седыми и лысоватыми. Море в Момбасе васильковой синевы; Индийский океан бьется белой полосой о длинные волнорезы и шумит даже в самую тихую погоду. Дома вдоль узких улочек Момбасы сложены из розовых и охровых коралловых блоков; над городом высится массивная старая крепость с внушительными стенами и амбразурами, напоминая о сражениях арабов и португальцев трехсотлетней давности. Крепость выглядит ярче остального города, словно напиталась на скале лучами штормовых закатов.

В садах Момбасы цветет раскидистая красная акация, невероятно яркая, с нежными листочками. Солнце выжигает и иссушает Момбасу; здесь даже воздух соленый, ветер ежедневно приносит с Востока новые порции соли, сама почва засолена, так что на ней почти не растет трава, и земля остается голой, как паркет в танцевальном зале. Однако древние манговые деревья имеют густую темно-зеленую листву и отбрасывают щедрую тень: под ними чувствуешь себя, как в прохладном бассейне. Они настойчивее всех других деревьев манят собираться под их сенью, поэтому люди назначают здесь встречи, как у деревенского колодца. Под манговыми деревьями шумят рынки, громоздятся клетки с курами и горы арбузов.

Али бин Салим владел у моря симпатичным белым домом, к которому вели каменные ступеньки. Рядом стоял гостевой домик; в гостиной хозяйского дома была собрана любопытная коллекция английских и арабских вещиц: старая слоновая кость и бронза, фарфор из Ламу, бархатные кресла, фотографии, здоровенный граммофон. В обтянутой атласом коробке хранились остатки английского фарфорового сервиза сороковых годов прошлого века — свадебный подарок молодой английской королевы и принца-консорта сыну султана Занзибара, взявшему в жены дочь персидского шаха. Королева и консорт пожелали молодоженам столько же счастья, сколько имели сами.

— Были ли они так же счастливы? — спросила я хозяина дома, показывавшего мне по одной чашечке из сервиза.

— Увы, нет. Молодая жена не отказалась от верховой езды. Она привезла вместе с приданым лошадей. Однако жители Занзибара не одобряли женских выездов. Это привело к трениям, ибо принцесса скорее отказалась бы от мужа, чем от коней. В итоге брак был расторгнут, и дочь шаха возвратилась в Персию.

В гавани Момбасы стоял ржавый немецкий пароход, грузившийся для плавания в Германию. Я проплывала мимо него в гребной лодке Али бин Салима, когда путешествовала с гребцами-суахили на остров и обратно. На палубе парохода возвышалась деревянная клеть, из которой торчали две жирафьи головы. По сведениям Фараха, побывавшего на борту, они путешествовали из португальской Восточной Африки в Гамбург, где их ждал передвижной зверинец.

Жирафы крутили своими изящными головами, словно ими владело сильное удивление, что, возможно, соответствовало действительности. Ведь они прежде не видели моря. В своей дощатой тюрьме они едва могли пошевелиться. Мир внезапно сузился и замкнулся вокруг них.

Им было невдомек, какая плачевная участь их ожидает. Эти гордые и невинные создания, дети великих равнин, еще не ведали, что такое неволя, холод, зловоние, дым, чесотка, жуткая скука жизни, в которой ничего не происходит.

Толпы людей в темной, дурно пахнущей одежде будут заходить с ветренных, закопченных улиц, чтобы глазеть на жирафов и удостовериться в превосходстве человека над безмозглой природой. Они станут тыкать пальцами и ржать, когда над загородками зверинца будут подниматься стройные шеи с грациозными головами, на которых будут терпеливо жмуриться сонные глаза. Дети, пугаясь этого зрелища, поднимут рев; некоторые из них, наоборот, полюбят жирафов и будут протягивать им хлеб. Мамаши и папаши решат, что жирафы — милые животные, которым неплохо в неволе.

Станут ли жирафы вспоминать покинутую родину? Куда подевалась густая трава, деревья, реки и озера, синие горы? Душистый воздух саванн улетучился навсегда. Куда исчезли остальные жирафы, вместе с которыми эти двое величественно перемещались по волнистой земле? Их не стало, и они больше не вернутся.

Куда скрылась круглая луна африканских ночей?

Жирафы просыпаются в своих узких стойлах, пахнущих гнилой соломой и пивом.

Прощайте, мне остается только пожелать вам обоим погибнуть в пути, чтобы ваши благородные головки, которые торчат пока над ящиком под небом Момбасы, не поникли от одиночества в далеком Гамбурге, где никто ничего не знает об Африке.

Что до нас, то нам придется найти кого-то, серьезно против нас согрешившего, прежде чем мы сможем просить жирафов простить нам наше прегрешение против них.

В зверинце

Лет сто назад датский путешественник граф Шиммельманн, оказавшийся в Гамбурге, наткнулся на маленький передвижной зверинец и был им очарован. Он каждый день бродил вокруг, хотя вряд ли смог бы внятно объяснить, чем его прельстили грязные и разболтанные фургоны. Зверинец породил отклик в его душе. Дело было зимой, стоял лютый холод. Смотритель отапливал зверинец, накаливая докрасна старую каменную жаровню, однако посетители все равно промерзали до костей.