Из Африки

Ушли Плеяды и луна,

Уж полночь минула,

Часы текут, текут,

А я лежу одна.

Услышав перевод, старуха пожевала губами, закатила свои узкие глаза и попросила продекламировать строки еще раз. Слушая, она кивала головой.

ПРОЩАНИЕ С ФЕРМОЙ

Тяжелые времена

Ферма располагалась слишком высоко для выращивания кофе. В холодные месяцы на почве в низких местах случались заморозки, после чего по утрам молодые отростки кофейных деревьев с ягодами становились бурыми и быстро вяли. С равнин до нас долетал сильный ветер, и даже в благоприятные годы у нас не бывало такой урожайности, как в Тике и Киамбу, расположенных на высоте всего четырех тысяч футов над уровнем моря.

Кроме того, в Нгонг ощущалась нехватка осадков, и мы трижды переживали настоящую засуху, приводившую к сильным убыткам. Если за год выпадало пятьдесят дюймов дождя, то мы собирали восемьдесят тонн кофе, если пятьдесят пять — то девяносто. Но было и два особенно плохих года, с двадцатью пятью и двадцатью дюймами дождя, когда урожай составил лишь шестнадцать и пятнадцать тонн. Для фермы это стало катастрофой.

Одновременно падала цена на кофе: прежде мы выручали за тонну сто фунтов стерлингов, позже стали получать только шестьдесят-семьдесят. Наступили тяжелые времена. Нам нечем было расплачиваться с кредиторами и платить за работы на плантации. Мои родственники-совладельцы фермы стали засыпать меня письмами с требованиями продать землю.

Я перебрала множество рецептов спасения фермы. Однажды я решила выращивать на пустующих землях лен. Льноводство — прекрасное занятие, однако оно требует опыта. Я пользовалась советами знающего бельгийца. Он спросил меня, какую площадь я намерена засеять. Я ответила, что три сотни акров, и он тут же воскликнул:

— Ca, madame, est impossible [14]. Пять, от силы десять акров, никак не больше.

Десять акров ничего бы не дали, и я отвела под лен сто пятьдесят. Голубое поле цветущего льна — великолепное зрелище, а само льняное волокно, плотное и глянцевое, чуть маслянистое на ощупь — доходнейшее сырье. Приятно думать о том, как оно превращается в простыни и ночные сорочки. Однако кикуйю оказалось невозможно быстро научить вытягиванию, вымачиванию и трепанию льна без всякого присмотра, поэтому от замысла со льном в итоге пришлось отказаться.

Многие восточноафриканские фермеры напряженно придумывали в то время различные схемы выживания, и некоторых посещало вдохновение. Так, удача сопутствовала Ингрид Линдстром из Нгоро: ко времени моего отъезда она двенадцать лет промучилась с огородом, свиньями, индюшками, касторовым маслом и соевыми бобами и не добилась успеха, однако, в конце концов спасла ферму и всю свою семью, высадив пиретрум, который переправляли в Лондон для изготовления инсектицидов.

Мне же мои эксперименты не приносили удачи, и когда устанавливалась сушь, сопровождаемая ветрами с равнин Ати, мои кофейные деревья сникали, а их листья желтели; некоторые участки плантации были поражены болезнями кофе — трипсами и антестией.

Для спасения кофе мы пытались удобрять плантацию навозом. Впитанные в Европе представления о земледелии не позволяли мне, убрав урожай, оставить посадки без удобрений. Арендаторы, узнав о моем намерении, натащили мне весь навоз, скопившийся за десятилетия на их скотных дворах. Это был легкий перегной, который было совсем не трудно вносить. Мы пропахали в междурядьях борозды, воспользовавшись недавно приобретенными в Найроби небольшими плугами, для каждого из которых хватало одного вола; заехать в посадки с телегой было невозможно, поэтому навоз разбрасывали женщины, таскавшие его в мешках на спине. На одно дерево ушло по мешку. Потом навоз запахали. Наблюдать за этой работой было приятно, и я ожидала хороших результатов, но мои ожидания не оправдались.

Нашим бичом была нехватка средств, растраченных в прежние времена, еще до того, как я взяла управление фермой на себя. Радикальные усовершенствования были невозможны, приходилось довольствоваться строгим минимумом, что в последние годы стало на ферме нормой.

Будь у меня капитал, рассуждала я, я бы отказалась от кофе, вырубила бы его и посадила лесные породы. Лес растет в Африке быстро: уже через десять лет можно было бы ходить под эвкалиптами, которые я сама принесла бы сюда в свое время под дождем из питомника, по дюжине проростков в поддоне. Свою продукцию я бы успешно сбывала в Найроби в виде строевого леса и дров…

Сажать деревья — благородное занятие, о котором вспоминаешь потом долго и с удовольствием. В прежние времена на ферме оставались полосы девственного леса, но он был продан на порубку индийцам еще до того, как я приняла дела; теперь об этом можно было только горевать. В плохие времена мне тоже приходилось валить на своей земле лес для паровой машины; потом меня долго преследовали воспоминания о стройных стволах и густой листве. Ничто из содеянного в жизни не вызывало у меня такого сожаления, как вырубка деревьев. Время от времени я пользовалась возможностью и сажала эвкалипты, но это мало что давало. При таких темпах ушло бы полстолетия, прежде чем я засадила бы сотни акров и превратила ферму в полный птичьего пения лес, используемый по науке, с лесопилкой у реки. Тем не менее, мои арендаторы, чье представление о времени отличается от нашего, надеялись на наступление времен, когда никто не будет знать недостатка в дровах — совсем как в прежние времена — благодаря лесу, который в конце концов поднимется моими усилиями.

В мои планы входило также устроить молочную ферму. Наша территория относилась к зараженной области, где свирепствовала лихорадка Восточного побережья, поэтому необходимо бы было проводить обработку породистого скота от паразитов и проигрывать в конкурентной борьбе фермерам из местности, где этой проблемы не существовало. Зато ферма располагалась так близко к Найроби, что я могла бы каждое утро отправлять туда свежее молоко. Когда у нас было некоторое количество породистых дойных коровы, мы построили для них мойку, которая впоследствии заросла травой и стала похожа на руины замка. Позже, бредя вечером мимо загонов Канину или Мауге и чувствуя сладковатый коровий дух, я опять проникалась желанием устроить собственную молочную ферму. Она представлялась мне в мечтах пестрой, как цветник.

Однако год от года эти планы становились все менее реальными. В конце концов они превратились в совершенно неосуществимый прожект. Я уже не мечтала ни о чем другом, кроме минимально прибыльного выращивания кофе, но под вопросом оказалось и оно.

Тащить на своих плечах целую ферму — тяжкая обуза. Работники, как африканцы, так и белые, постоянно внушали мне беспокойство, как фермерские волы и кофейные деревья. Мне казалось, что все разумные и бессловесные создания дружно считают меня ответственной за задержку дождей и ночной холод. По вечерам мне не полагалось спокойно отдыхать с книжкой в руках; страх лишиться дома и всего остального имущества лишал меня покоя.

Фарах знал о моих тревогах и не одобрял моих вечерних рейдов. Он постоянно напоминал мне о леопардах, подходивших после заката совсем близко к дому, и простаивал на веранде, заметный издалека благодаря белому облачению, пока я не возвращалась. Мне было слишком грустно, чтобы опасаться каких-то леопардов. Я знала, что ничего не добьюсь, бродя в темноте по ферме, но все же продолжала слоняться, как приведение, которое просто не в состоянии оставаться на одном месте.

За два года до окончательного отъезда из Африки я в очередной раз посетила Европу. Обратно я возвращалась в разгар уборки кофе, поэтому могла узнать о видах на урожай только в Момбасе. На пароходе я только и думала, что об урожае: когда я хорошо себя чувствовала и не имела претензий к жизни, мне казалось, что мы соберем семьдесят пять тонн; когда же мне нездоровилось или начинали шалить нервы, я дрожала от мысли, что мы получим никак не больше шестидесяти.