Из Африки

Зная работников департамента, я помогла ему со вторым обращением, попросив ответить письмом с уведомлением, ибо профессору не терпелось приступить к делу. На сей раз ответ не заставил себя ждать. В нем было сказано, что департамент имеет честь уведомить профессора Ландгрена, что по причине научной значимости его экспедиции изыскана возможность сделать исключение из действующих правил и увеличить число обезьян в лицензии на отстрел с четырех до шести.

Мне пришлось дважды зачитать письмо профессору. Когда до него дошел, наконец, смысл ответа, он так расстроился, так разобиделся, что не вымолил ни слова. Он никак не ответил на мои соболезнования, а просто вышел из дома, сел в машину и укатил в печали.

Когда обстоятельства не оборачивались против него, профессор проявлял качества любопытного собеседника и юмориста. В ходе наших бесед, посвященных обезьянам, он открыл мне много нового и развил множество своих идей. Однажды он сказал:

— Я расскажу вам об одном своем интереснейшем переживании. На вершине горы Элгон я на мгновение поверил в существование Бога. Что вы на это скажете?

Я ответила, что это страшно интересно, но про себя подумала: «Интереснее другое: смог ли Бог там, на горе Элгон, хотя бы на мгновение поверить в существование профессора Ландгрена?»

Кароменья

На ферме жил глухонемой мальчик девяти лет по имени Кароменья. Единственный звук, который у него получалось издавать, походил на недолгое хриплое рычание, но случалось это нечасто и не нравилось ему самому: он сразу замолкал, глубоко дыша. Другие дети боялись его и жаловались, что он их колотит. Мое знакомство с Кароменьей состоялось вскоре после того, как приятели по играм излупили его веткой по голове и у него раздулась щека от заноз, которые пришлось выковыривать иголкой. Процедура оказалась менее болезненной, чем можно было ожидать: Кароменья не испытал боли, зато вошел в контакт с людьми.

Кароменья был очень темным негром с прекрасными — карими и влажными — глазами и толстыми веками; на его неулыбчивом лице всегда сохранялось серьезное выражение, из-за чего он напоминал мне черного теленка местной породы. По натуре он был активен и деятелен, и из-за невозможности общаться избрал драку способом самоутверждения. Он достиг большого мастерства в метком метании камней. Попытал он счастья и в стрельбе из лука, но потерпел неудачу, потому что в искусстве лучника большую роль играет вслушивание в пение тетивы. Кароменья был крепко сложен и силен для своих лет. Он вряд ли обменял бы эти свои достоинства на слух и речь, так как, по моим наблюдениям, не слишком завидовал полноценным сверстникам.

При всей своей драчливости Кароменья был вполне дружелюбен. Стоило ему сообразить, что вы к нему обращаетесь, как его лицо преображалось, но не от улыбки, а от рвения. Кароменья был воришкой и при всякой возможности таскал сахар и сигареты, которые, впрочем, немедленно раздавал детям. Однажды я застала его за раздачей мальчишкам сахара: он стоял посреди почтительного круга, не замечая меня, и я единственный раз услышала от него подобие смеха.

Однажды я попыталась пристроить Кароменью на работу в кухню, однако он оказался не на высоте и тяготился своими обязанностями. Зато ему нравилось переносить с места на место тяжести. Вдоль аллеи, ведущей к дому, лежали побеленные камни, которые я однажды с его помощью перекатила к самому дому для придания аллее большей симметричности. На следующий день, воспользовавшись моей отлучкой, Кароменья собрал все эти камни в одну кучу. Я не могла поверить, что этот титанический труд — дело только его рук. Видимо, ему пришлось изрядно попотеть. Казалось, Кароменья знает свое место в этом мире и крепко за него держится. Он был глух и нем, зато необыкновенно силен.

Кароменье больше всего на свете хотелось заиметь нож, но я не смела доверить ему подобный предмет, опасаясь, как бы он в своем рвении установить контакт с людьми не учинил бойню среди фермерских ребятишек. Позже он все-таки стал владельцем ножа; он отчаянно к этому стремился и одному Богу известно, на что он его употребил.

Самое большое впечатление произвел на него мой подарок — свисток. Раньше я подзывала с помощью этого свистка собак. Получив его от меня, Кароменья проявил к новому предмету мало интереса, но потом сунул его по моему наущению в рот и дунул; к нему со всех сторон бросились собаки, и Кароменья аж потемнел от удивления, если это только было возможно при его природной черноте. Он свистнул еще раз, добился того же результата и бросил на меня ясный и суровый взгляд.

Немного погодя, освоившись со свистком, он проявил интерес к механизму его работы. При этом его озадачивало не само устройство: подзывая свистом собак, он взирал на них, хмуря брови, словно желая понять, что их к нему гонит. Благодаря свистку Кароменья полюбил собак и часто, что называется, одалживал их, чтобы прогуляться в их обществе. Когда он уводил всю свору на поводке, я указывала ему точку в западном секторе неба, где надлежало находиться солнцу к моменту их возвращения, а он повторял мой жест и оказывался потом образцом пунктуальности.

Однажды во время верховой прогулки я увидела Кароменью и собак слишком далеко от дома, в резервации маасаи. Он не видел меня, полагая, что предоставлен самому себе. Он спускал собак с поводка, позволяя им носиться, а потом дул в свисток, собирая их. Он повторил этот фокус три-четыре раза. В саванне, вдали от любопытных, он испытывал новую идею и новый поворот в жизни.

Он носил свисток на шнурке, надетом на шею. Однажды я не увидела на нем свистка и поинтересовалась методом пантомимы, куда девалось его сокровище. Он так же жестами ответил, что свисток потерялся. Другого свистка он у меня так и не попросил. То ли он полагал, что второй свисток ему не положен, то ли решил держаться в жизни подальше от неподобающих ему вещей. Я даже подозреваю, что он мог сам его выбросить, не сумев ужиться с новыми горизонтами существования.

Пройдет пять-шесть лет — и Кароменья либо познает большие страдания, либо внезапно вознесется на небеса.

Пуран Сингх

Маленькая кузница Пурана Сингха позади моей кофесушилки была адом в миниатюре. Специфические атрибуты, сопровождающие занятие кузнеца, только подкрепляли это мрачное впечатление. Кузница была выстроена из рифленого железа и раскалялась добела от солнца и от пылающего внутри горна. Весь день окрестности содрогались от оглушительного железного звона, а сам сарайчик был завален топорами и сломанными колесами, усугубляя сходство со средневековой пыточной камерой.

Тем не менее, кузница всегда притягивает к себе людей, и всякий раз, приходя понаблюдать за работой Пурана Сингха, я находила рядом других любопытных. Пуран Сингх работал со сверхчеловеческой скоростью, словно сама его жизнь зависела от того, закончит ли он ту или иную работу в течение максимум пяти минут. Он прыгал вокруг горна, резким птичьим голосом отдавал приказания двоим подручным-кикуйю и напоминал подпаленного грешника или влюбленного свою адскую работу черта.

Однако никаким чертом Пуран Сингх не был: при погашенном кузнечном горне ему была присуща крайняя степень робости и почти девичьи манеры. На ферме он играл роль не только кузнеца, но и мастера на все руки: плотника, шорника, столяра Он сколотил собственными руками не один фургон. Однако больше всего ему нравилось работать в кузнице, и наблюдать за тем, как он обивает колесо, было сущим удовольствием.

У Пурана Сингха была способность к мошенническому перевоплощению: полностью одетый, в белом тюрбане, он со своей пышной черной бородой выглядел осанистым мужем; зато у горна, голый по пояс, он делался тонок, как былинка, и, как это часто бывает с индусами, походил фигуркой на песочные часы.

Мне нравилась кузница Пурана Сингха. У кикуйю он тоже пользовался популярностью. Тому было две причины. Во-первых, их влекло к кузнице само железо — самый захватывающий материал, пленяющий воображение. Плуг, меч, пушка и колесо — символы человеческой цивилизации и победы над природой — доступны даже дикарскому разумению, а Пуран Сингх ковал железо.