Малознакомый Ленин

Оба цитированные документа дают огрубленное и упрощенное, лишенное всякой психологии, описание обстановки, в которой произошло интересующее нас событие. В действительности она много сложнее. Николай Шмит не был только владельцем лучшей в России мебельной фабрики на Нижней Прудовой улице в Москве в квартале Пресни. Он был сыном дочери Викулы Елисеевича Морозова, членом знаменитой купеческой династии Морозовых, королей русских текстильной индустрии, владевших огромной фабрикой (15 тысяч рабочих) в Твери, еще большей фабрикой «Никольской мануфактурой» (18 тысяч рабочих) в Орехово-Зуеве и двумя меньшими фабриками в окрестностях того же города.

Эта династия в своем большинстве уже не состояла из представителей «темного царства», каким в свое время изображал Островский русское купечество. Морозовы не ограничивались постройкой для себя дворцов в мавританском стиле на Воздвиженке в Москве или на Спиридоновской улице — особняк Саввы Морозова. В фамилии Морозовых, а иные из них оставались верующими старообрядцами, существовало навеянное религией убеждение: «Господь мне дал богатство, я должен помнить, что придется пред Богом дать ответ, как я с ним поступил». Капиталу своему многие Морозовы хотели по возможности дать «богоугодное» употребление и не столько в виде даров церквам или монастырям, сколько в виде поддержки общей культуры, искусства и просвещения. Один из Морозовых — брат матери Николая Шмита, собирал и собрал драгоценную коллекцию русского фарфора, составляющую ныне важнейшую часть советского Государственного музея фарфора. Иван Абрамович Морозов собирал картины французских художников Моне, Сислея, Писсарро, Ренуара, Дега, Сезанна, Гогена, Ван-Гога и других. Его собрание, соединенное при советской власти с замечательным собранием картин купца Щукина, по общему признанию, и в том числе самих французов, представляет по богатству и ценности единственную во всем мире коллекцию. Другие Морозовы давали огромные деньги на клиники и больницы Москвы. На их деньги были основаны известные Пречистенские рабочие курсы, сыгравшие большую роль в просвещении (и революционизировании) московских рабочих. С денежной поддержкой Морозовых существовала пользовавшаяся всеобщим уважением лучшая в России либеральная газета «Русские Ведомости», на чтении которой в течение десятков лет воспитывалась русская интеллигенция. С денежной поддержкой Саввы Морозова зародился Московский Художественный Театр Станиславского и Немировича-Данченко.

Но в лице Саввы Морозова, миллионера, не считающего мезальянсом жениться на простой работнице его фабрики[36], Морозовы выходят из области поддержки только искусства, культуры, просвещения, народного здравия. Савва Морозов идет уже дальше: нужно освободить народ от гнета, создать для него лучшую жизнь. И приходит к мысли о необходимости и нравственном долге поддерживать революцию. В 1901–1903 годах он дает каждый месяц по две тысячи рублей на содержание «Искры». Через М. Горького он связывается с большевиками, дает на устройство побегов из ссылки, на постановку нелегальных типографий. Он прячет у себя на квартире революционеров — в частности Н. Баумана. Он вносит залог для освобождения в 1905 году из тюрьмы Горького. В мае 1905 года вдруг уезжает за границу и в Каннах, 26 мая вечером, в номере гостиницы Royal-Hotel кончает с собой выстрелом в сердце. Застраховав свою жизнь в 100 тысяч рублей, завещает свой страховой полис М. Ф. Андреевой, жене в то время М. Горького, которая передает этот полис в руки Красина, Ленина, Богданова. О деньгах, таким образом полученных большевиками, много говорилось на V Лондонском съезде в 1907 году.

Горький, превосходно знавший Савву Морозова и даже бывший с ним на ты, — писал о нем: «Смерть Саввы тяжело ударила меня. Жалко этого человека славный он был и умник большой и — вообще — ценный человек. В этой смерти — есть нечто таинственное. Савва Морозов жаловался на свою жизнь. «Одинок я очень, нет у меня никого! И есть еще одно, что меня смущает: боюсь сойти с ума. Это — знают, и этим тоже пытаются застращать меня. Семья у нас — не очень нормальна. Сумасшествия я действительно боюсь. Это — «хуже смерти…»».

Смерть Саввы Морозова действительно окружена тайной. Незадолго до смерти, объясняют одни, он был в крайне подавленном настроении, говорил о надвигающихся на него больших неприятностях, намекал, что предан каким-то близким существом. Причина самоубийства, утверждают другие — несчастная любовь к Андреевой, которая, бросив мужа, в это время стала женой М. Горького. Ни то и ни другое — замечают третьи: он ушел из жизни потому, что душа этого кающегося миллионера, глубоко заболевшая вопросом «как жить», не нашла на него ответа. Какое из объяснений ближе к истине — не знаем.

Это маленькое предисловие нам кажется необходимым, чтобы правильно подойти к «делу Шмита». Крупская говорит: «он был племянником Морозова», и не отдает себе отчета, что такое указание имеет гораздо больше значения, чем она думает. Шмит, вероятно, ознакомился с изрядным количеством революционных брошюр (в университете все-таки его интересовало естествознание, а не политика), но не они склонили его к революции. Влияние на него Саввы Морозова психологически было во сто крат больше, чем влияние всех большевистских прокламаций и произведений Ленина. Николай Шмит — продолжатель покаянной струи, появившейся в богатой московской купеческой среде, и если он буквально не повторял, что нужно дать отчет пред Богом за употребление имеющегося у него богатства, по сути дела нечто подобное, в виде мысли об «уплате долга народу», у него в голове несомненно сидело. Уплату долга он начал с того, что настоял на проведении ряда мер, улучшающих положение рабочих на его мебельной фабрике. Твердых и определенных политических и социальных убеждений у этого свободолюбца не было. Двери его дома были открыты лицам всех революционных течений: у него бывали социалисты-революционеры, меньшевики (например Я. В. Сорнев) и большевики, среди которых наиболее частым посетителем был сначала Андриканис и позднее, в 1906 году, Таратута.

Это Савва Морозов представил Шмита М. Горькому, и юный студент был польщен неожиданным вниманием, оказанным ему знаменитым писателем, слава которого в то время была в зените. А так как Горький, что хорошо известно всем его знавшим, производил впечатление не только пролитием в подходящую минуту слезы, но, когда хотел, и находил это нужным, умел очаровывать людей, быть большим charmeur'ом, — Шмит ни в чем отказать ему не мог и откликался на все намеки помочь освободительной борьбе. В итоге Шмит передал Горькому изрядную сумму денег на разные революционные цели, на вооружение, на поддержку «Новой Жизни», хотя приходилось слышать, что последняя получила субсидию не из рук Шмита, а от Саввы Морозова. Почти одновременно с вручением денег Горькому, тот же Шмит передал обратившемуся к нему князю Д. Шаховскому какую-то сумму на нужды организующейся конституционно-демократической (буржуазной) партии.

Этот факт показывает, что Шмит хотел помогать не одной партии, а всем участникам освободительной борьбы, говорит — сколь ошибочно его зачислять в число «правоверных большевиков» и с какой осторожностью нужно употреблять даже более эластичную формулу о его «примыкании к большевизму».

Во время подавления декабрьского восстания в 1905 году фабрика Шмита была дотла разрушена пушками правительственных войск. В этом акте появилось нечто большее, чем желание подавить один из главных революционных бастионов, — это была месть. Бомбардировка шла и после того как стало ясным, что никакого сопротивления никто из фабрики не оказывает. Некоторые рабочие были расстреляны, многие арестованы, был арестован и Шмит.

Вопреки тому, что рассказывает Крупская и Энциклопедия, Шмит никаким физическим пыткам не подвергся. Охранка никогда бы не посмела применить к нему, члену фамилии Морозовых, приемов, ставших вещью нормальной и обычной в практике ГПУ и НКВД. Жандармский офицер из московского охранного отделения, ведавший делом Шмита, «обработал» его другим способом. Играя роль доброжелателя, имеющего миссию спасти члена именитого московского купечества, он вел с ним «сердечные» разговоры, как бы тайком, без всякой протокольной записи. Есть указание, что обстановка, в которой происходили «сердечные» беседы, походила более на отдельный кабинет ресторана (стол с разными яствами и напитками), чем на камеру допроса. Наивный, не умеющий лгать Шмит, ловко обрабатываемый следователем (предполагают и под действием выпитого вина), однажды назвал фамилии рабочих, получивших через него оружие, назвал и других лиц, говорил о Савве Морозове и его субсидиях революции. Тогда жандармерия перестала вести игру, открыла свои карты и показала Шмиту полную запись того, что он говорил: за стеною «кабинета» сидели стенографы. По словам людей, интересовавшихся этой драмой, с этого момента Шмит и подвергся пытке. Но то была моральная пытка, самопытка. Его ужаснуло, что сделал он нечто навеки непоправимое: предал!