Я отвечаю за все

Борис Львович, хирург из Старой Каменки, заключил свою телефонную беседу так:

— Не знаю, не знаю, друг мой, но я — старый идеалист, верю, что мы увидим на небе звезды, или что-то в этом роде, как сказал Чехов. Будем надеяться на лучшее…

Но главной темой переговоров, как телефонных, так и личных, во всю эту беспокойную ночь была история с халатами, киношниками и доктором Соловейчиком, который успел раструбить, что приемных дней и часов у Устименки не существует, что живет он в больнице и к нему можно приехать в любое время. Каждый реагировал на это согласно своему характеру. Были такие, которые радовались, были и скептики, считающие, что нового начальника хватит ненадолго. И насчет «ложного демократизма» кто-то выразился, и по поводу того, что товарищу Устименке такие нововведения даром не обойдутся. Некоторые объясняли поведение Владимира Афанасьевича его неустроенной личной жизнью и узостью интересов — «с ним не попляшешь»: Вера Николаевна в свое время успела многим поведать жестокое отношение своего супруга к Любови Николаевне, которую он «почти выгнал из дому, почти прогнал на улицу бедную девочку…».

А виновник всех этих толков сидел за столом и писал:

«Предполагаю, что данное, предельно тяжелое лечение никак не легче, чем любая полостная операция. Рентгенотехник права — в пятнадцать минут уложиться категорически немыслимо. Всю систему лечения надо менять в корне. Бедность техники тут ничем не оправдана, и мы не имеем оснований мириться с ничтожным количеством насущно необходимой нам аппаратуры.

Мелочи: необходимо очень много пить, даже когда противно.

Заняться выяснением, литературой, списаться со специалистами: облепиха? Морковный сок? Капустный?

При перекрестном облучении центра на слизистой, выдержать слизистой чрезвычайно трудно, она очень чувствительна.

Почему никто не занимается культурой облепихи?»

ПЕРЕД ИНЫМ ПОРОГОМ

Разговор начался давно, может быть даже вчера. Или позавчера. Или в тот день, когда произошла «катастрофа», — Ираида иначе не называла изгнание своего супруга. Она вообще любила сильные слова. «Мальчик тает, как свечка», — говорила она по поводу явлений колита у Юрки. «Пережить такое невозможно», — сказала Ираида по случаю смещения товарища Степанова с должности.

— Что же мне — вешаться? — выпучив глаза, заорал он.

Ираида захрустела пальцами.

— И это называется семья, — жалостно произнес Евгений, — это называется — в кругу семьи! Теперь я знаю — испытания бедой мы не выдержали. Все рассыпалось в прах…

Захлопнув дверь, он постоял в маленькой передней. Теперь у них было всего сорок три метра. Три комнаты, кухня и кладовка. А вначале давали двухкомнатную без ванны.

— Будете завтракать? — спросила Павла за его спиной.

— Стакан чаю, — ответил он, — но крепкого, прошу вас. Все пересохло.

Чтобы не видеть хоть несколько минут Ираиду с ее желтым лицом и страдающим взглядом, он попил чаю у Павлы, которая поглядывала на него с состраданием. А потом, со вздохом, поплелся в столовую.

— Но почему ты не парировал? — воскликнула Ираида, увидев мужа. — Как мог ты сдаться и не отпарировать эти нелепые обвинения? Парировать и парировать — вот твоя задача на данном этапе!

Он посмотрел на жену с изумлением: еще новое слово в ее лексиконе. И попробовала бы она «парировать» — там, в свисте молний и в грохоте грома. Но спорить было бессмысленно. Он попытался съехать на другую тему.

— Минуточку! — попросил товарищ Степанов.

Со страдальческим выражением лица он ждал, покуда Павла расставляла на столе чашки, молоко, сыр, хлеб, масло. И заговорил негромко, только когда она ушла.

— Надо рассчитать Павлу, — произнес Евгений Родионович. — И пожалуйста, трен жизни укороти хоть малость. Все эти закуски, колбаски, ветчинки, икорки… Надо варить каши и картофель. Отварной картофель — это совсем недурно. И макаронные изделия можно отваривать…

— Пощади меня! — прижав руки к плоской груди, патетически произнесла Ираида. — Пощади от своих макаронных изделий. Неужели желудок ты ставишь по главу угла? Ведь вопрос стоит трагически, я прошу тебя понять и разобраться во всем по существу…

Товарищ Степанов откусил хлеба с маслом и запил молоком. Неприятности, пусть даже в трагическом аспекте, как выражалась Ираида, обычно прибавляли ему аппетит. Только ел он с задумчивым выражением лица и вздыхал во время приема нищи.

— А квартира? — опять спросила она.

— Что ты ко мне пристала? — заорал Евгений Родионович. — Что я знаю? Отберут? Эти три свинячьи комнаты? Эту собачью будку?

— Тиш-ш-ше! — зашипела Ираида. — Ты не смеешь на меня кричать! Кто я тебе? Уличная девка? Одна из твоих дамочек? Нет, я не позволю…

Сделав лицо мученика, он распахнул окно и стал дышать открытым ртом. На улице моросил дождик, нынешняя весна не баловала солнечными днями. А Ираида рыдала в их новой столовой, заставленной вещами так, что невозможно было повернуться. Рыдала и заламывала руки.

— Не надо, голубка, — попросил он. — Зачем мучить друг друга? Безвыходных положений не бывает. Ну — трудно, ну — ошибся, ну — наказали, но ведь я признал все и в форме товарищеского письма направил Зиновию Семеновичу. Сядем, посидим!

С трудом протащив свой крепкий животик между роскошным приемником и обеденным столом-сороконожкой, Евгений Родионович, как говорилось в старину, «опустился» на диван и слегка прижал голову к сухому бедру супруги. Сидеть так было до крайности неудобно, да, наверное, и преглупо, но Ираида словно бы и не замечала этой тихой ласки своего мужа, только позванивала над ним цепями и медалями и продолжала сотрясаться от рыданий.

— В беде нас только двое на свете, — еще мужаясь, но вдруг и устрашившись, бормотал Евгений. — Мы должны поддерживать друг друга. У нас есть сын, сынушка, наше будущее. Кстати, сколько у тебя денег на книжке к настоящему моменту?

Ираида не помнила.

— Ты всегда жила как во сне, — попрекнул он ее, отстраняясь от бедра. — И, если хочешь знать, Левитан, которого ты купила, — никакой не Левитан…

К счастью, наконец дали Москву. Шервуд еще, видимо, ничего не знал, потому что приветствовал Степанова по-дружески и, пожалуй, теплее, чем старого институтского товарища. Брошюра о вреде гомеопатии, подготовленная Евгением к печати, Шервуду нравилась, он даже посетовал, что-де следовало написать книжку пообъемистее и дать выводы пошире.

— А насчет шарлатанства, астрологии, знахарства и всего прочего мракобесия прекрасно, — сказал Шервуд, — с темпераментом, убежденно, сильно. И главное, есть гражданская позиция. Что же касается до психотерапии…

Тут разговор прервался, а погодя с телефонной станции позвонили и сказали, что связи с Москвой долго не будет, так как на линии произошла авария…

Ираида смотрела на мужа выжидающе.

— Вот видишь, голубка, — сказал он ей, — дела идут, контора пишет. Ударим по гомеопатам, книжка включена в план… Так сколько же все-таки у тебя осталось денег на книжке?.. Я имею в виду сберегательную, — добавил он, довольный своим каламбуром.

Он взял карандаш, и они занялись подсчетами. Павла принесла яичницу с колбасой. Женя налил себе стопку водки на березовых почках.

— Ну, а то, что осталось после твоего папы? — осведомился Степанов. — Я никогда этим не интересовался, но вся эта кутерьма с нотариусом чем-то кончилась? Будем считать, что это деньги Юрочки, не правда ли?

«Юрочкиных» денег оказалось изрядно. «Еще Польска не сгинела», как выразился Евгений Степанович, сложив губы куриной гузкой. Потом они «приплюсовали» то, что могло быть получено в результате ликвидации излишков мебели, посуды, а также тех безделушек, приобретаемых, по мере возможности, в комиссионных магазинах Москвы и Унчанска, которые, разумеется, всегда имели ценность не только художественную, но и материальную.

— Вообще, девуля, — ковыряя в зубах спичкой после яичницы, произнес Евгений Родионович, — нам с тобой эти родные пенаты вот где! Надо отряхнуть прах и двинуть отсюда. Никакие пути советскому врачу не заказаны. Даже если предположить самое тяжелое — я исключен из партии, даже если это так, то все же на новом месте и перспективы другие. Политически — я чист.