Хватай Иловайского!

Как раз успел добежать до нашей конюшни на другой конец села, когда под невинные небеса взлетел яростный вопль, полный тоски и обиды:

— Илова-а-ай-ски-ий!!!

— Чёй-то быстро он по тебе соскучился, — невозмутимо откликнулся сидящий на брёвнышке Прохор. — Ты ж вроде только от генерала и прибыл?

— Ага, и чем быстрее убуду, тем лучше. Родственные чувства, они порой так связывают, продыху нет! Я коня заберу?

— Да ради бога, что он, мой, что ли… Сухарей в дорогу возьмёшь?

— Возьму. — Я лихорадочно бросал в вещевой мешок всё, что может пригодиться: запасные портянки, нитки, молоток, две подковы, тряпицу с солью, полотенце, деревянную ложку, два гвоздя…

— Куда лыжи-то навострил, к туркам али к немцам подашься?

— Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, а там степь покажет.

— Ну, удачи тебе, твоё благородие. — Прохор кинул мне полбуханки чёрного хлеба. — Лобызаться не будем, не бабы сентиментальные. Как к кому прибьёшься, весточку дай — жив, мол, здоров. А я покуда тут думу думать буду…

— Какую ещё думу? — на ходу обернулся я, подхватывая седло араба.

Старый казак помолчал, выдерживая драматическую паузу, потом вздохнул, подержался за сердце и наконец ответил:

— Хочу узнать, откуда хмырю тому в дамском платье о супружнице моей покойной ведомо было. Столько лет прошло, а я на волны донские по сей день без слёз глядеть не могу. Всё ищу глазами, не мелькнёт ли где засмолённая бочка…

— Прохор, прости, она умерла, — горячо стукнуло мне в висок. — А вот…

— Что?

— Дитя…

— Чего — дитя?! — вскинулся он.

— Дитя выжило.

— Ты… ты думай, чего говоришь, характерник… Такими словами не бросаются, это ж… Бога не гневи, в святом солжёшь, во грехе не прощён будешь. Ох, хлопчик… ты… это…

Он ещё долго не мог совладать с речью, а я тупо замер с седлом в руках, чётко понимая, что, во-первых, сказал правду, и, во-вторых, никуда я отсюда не уеду. Ни в Турцию, ни в Германию, ни в венгерский город Будапешт. Всё здесь началось, стало быть, здесь и закончится. Если кто губернаторскую дочку и впрямь из дома родительского украл, моей личиной прикрываючись, так, кроме меня, его никто и не сыщет! Если ребёнок Прохора каким-то невероятным чудом остался жив, то и его, кроме меня, никто опять-таки не найдёт! Да и куда я пойду с родной земли? Кто меня, казака, с тихого Дона попрёт?! Нечисть, учёные, мировой прогресс? Всё, кончились танцы, накрылась гармоника в кастрюлю со щами, кто-то очень крупно нарвался, и ему (ей, им, всем!) уже не позавидуешь…

— Прохор, я найду твоё дитя. Обещаю. Вот сейчас только разберусь с похитителем Маргариты Афанасьевны, и…

— Губернаторскую дочку украли?!

— Да.

— Брешешь!

— Собака брешет.

— Когда?

— Этой ночью.

— И кто ж на такое злодейство покусился?

— Говорят, я…

— Ты?! — окончательно запутался мой денщик, снимая папаху и вытирая взмокший лоб платочком. — Да не, как ты её мог покрасть, ты ж энтой ночью на свиданку к своей крале бегал!

— Вот именно.

— Ну так, может, у тебя свидетели есть?

— Есть, — подумав, подтвердил я. — Целых два упыря-патриота, Моня и Шлёма. Засвидетельствуют, что пожелаешь! Но на Библии клясться не станут, пальцы обжечь побоятся…

Прохор открыл было рот для ответных аргументов, подумал и захлопнул его обратно. Крыть нечем, упырей в суд свидетелями не вызовешь, да и будет ли этот суд? Самосуд будет, дядя меня просто прибьёт, тихо, без позора, по-родственному…

— Куда ни кинь, всё клин. Уж лучше б ты и впрямь за границу утёк, хлопчик…

— Визы нет, и паспорт в дядиной канцелярии, — соврал я, опуская седло на землю и присаживаясь сверху. — Давай попробую рассказать тебе всё по порядку. Только ты не перебивай, все вопросы и комментарии — в конце, договорились?

— Отчего ж нет, ясен свет?! Разве я с тобой в ссоре, что не выслушаю в горе? А захочешь всплакнуть, так ложись мне на грудь, без стыда да кокетства, вспоминая детство, и…

— …и хватит! Не надо порывистого фанатизма, я и так всё расскажу, только по порядку. Ну, короче, в полночь сидим мы с Катенькой на кладбище…

Я выложил ему всё. Абсолютно всё, ничего не тая и не скрывая, ни главного, ни второстепенного, ни деталей. Мне надоело молчать, врать, недоговаривать и притворствовать. Надо было выговориться, выплеснуть из себя все сумасшедшие мысли, чёрные печали, горечь вечных расставаний с любимой, немыслимые приказы дяди, постоянную беготню за ускользающим счастьем и нескончаемый бой со всеми силами тьмы, которым кто-то по запарке дал выходной, выпустив из пекла! Прохору пришлось дважды обмахивать меня полотенцем, сбивая лишний пар. Отдать должное моему денщику — он и слушать умеет, и сочувствовать, и плохого в случае нужды не посоветует.

— Да-а, обложился ты, паря, загадками со всех сторон, как енот охотничьими псами, а псы блохами!

— Утешил…

— Однако ж один совет дам: к Хозяйке под землю иди! Куды тебе ещё деваться? А там, у ненаглядной своей за пазухой, как-нибудь уж грозу переждёшь…

Хм, пожалуй, я перехвалил его мудрые советы, в последнее время они что-то становятся однообразными. Тем более что идти мне теперь было не к кому — сдала меня любимая, со всеми потрохами сдала…

— Не примет Катя.

— А ты в ножки поклонись.

— Да забодался я ей, чуть что, в ножки кланяться! — сорвался я.

— Ну так меня веди, я не погнушаюсь да поклонюсь! — ещё громче рявкнул он, одним ударом по маковке нахлобучив мне папаху до носа. — Давай я её упрошу нечисть на уши поставить, губернаторскую дочку отыскать, к Василию Дмитревичу её подвезти, а уж ты с рук на руки примешь да героем перед всем полком выставишься, так, что ли?!

— Иди.

— Чё? — не понял Прохор.

— Иди, говорю, — послушно повторил я. — Дорогу ты знаешь. Кто там тебя ждёт, тоже помнишь. Есть желание бесславно сгинуть — флаг тебе в руки!

— Своих продаёшь, твоё благородие?!

— Ага, только и успеваю тридцать сребреников голыми мужиками-оборотнями получать!

Мы снова набычились друг на дружку, но от голословных обвинений и закатывания рукавов как-то удержались. Казаки вообще крайне редко дерутся меж собою всерьёз. Шутейно, забавы на станичном празднике или ученичества ради — сколько душе угодно! А вот всерьёз своему же товарищу нос разбить — это грех: братскую кровь по-любому лить нельзя, грех это, большой грех, потом не отмолишь…

Через пару минут мы так же молча встали, наскоро оседлали лошадей и, стремя к стремени, выехали со двора. Проезжая мимо церкви, остановились, сняли папахи и, склонив головы, чинно перекрестились на золочёные купола. Обратно поворотить коней сразу не удалось. Прохора поманил к себе вышедший из храма батюшка. Я было дёрнулся за ним, но вовремя встретился взглядами с двумя бабульками божьими одуванчиками.

Мне были слишком знакомы обе, и вновь нарываться на общение не хотелось ни капельки. Пришибут, не задумавшись, и отвечать не будут, у них небось справки из дурдома есть. Не знаю, выдают ли такие документы сельским жителям, но у этих милых старушек на лице всё было написано — «гаси казачка половником, зуб даю, в него бес вселился!». Поэтому я резво развернул араба от греха подальше, но в этот момент был атакован стайкой разновозрастных калачинских девчушек от семи до восемнадцати.

— Ты, чё ли, Иловайский-то будешь?

— Ну, чё ли я. — С людьми всегда лучше разговаривать на их языке, хоть и не всегда это удаётся. — А чё-то?

— Да так, ничё… На тя посмотреть хотели, — продолжала одна, видать самая храбрая, прочие хихикали и толкались локтями. — Мамка говорила, ты угадывать горазд?

— И чё?

— Да ничё, ничё, чё ты сразу-то… От Манька-рыжая знать хочет: её ли Пашка с мельницы любит аль Таньку-рябую?

Долгую минуту Танька орала, что она не рябая, а девушки доказывали, что рябая, не как курица, но тоже изрядно. Я молчал, потому как первая прыгнувшая в голову картинка чётко подсказывала, что вышеозначенного Пашку ни одна из предложенных кандидатур не интересует, ему и самому с собой на мельнице, прости господи, вполне комфортно.