Война за океан

А если Невельской будет придираться, вы скажете, что потому не велено людям съезжать на берег, что есть подозрения, что в экипаже «Оливуцы» пять человек заболели французской болезнью и что мы заботимся о самом же Невельском и его экспедиции и потому зараженных людей, которые есть под подозрением, не пускаем на берег. А то, если увидит матросов, это такой человек, он их сразу схватит и заберет к себе в экспедицию, так как матросов ему надо и у него их нет. Завтра вы получите конверт с приказом и с богом отправляйтесь.

Екатерина Ивановна была довольна. Пришли французские журналы, «Отечественные записки», «Северная пчела», «Петербургские ведомости» сразу за полгода и куча писем от родных с разными новостями.

– А вот от графа Гейдена… – сказал муж.

Они вдвоем сидели за столом в большой комнате напротив друг друга.

Еще в прошлом году Невельской обращался к начальнику инспекторского департамента морского министерства всесильному графу Гейдену, который ведал всеми назначениями, повышениями и наградами. Он писал, что покорнейше просит за брата своей жены Николая Ельчанинова. Тот желал оставить университет и во что бы то ни стало отправиться на Восток, поступить на службу в Амурскую экспедицию. Граф Гейден очень обязателен, он сразу отвечает. Он всегда благоволил к Невельскому. Он исполняет его просьбу, и Ельчанинов на одном из кораблей, отправляющихся вокруг света, будет в ближайшее время на Крайнем Востоке. Затем граф Гейден в нескольких добрых и сердечных выражениях обращается к Невельскому. Он пишет: «Не пора ли вам в Петербург, не надоело ли?»

– Какая радость! Колька будет с нами! Николенька! – в восторге воскликнула Екатерина Ивановна.

– Да, это очень хорошо… Будет у меня друг и товарищ! – Но глаза Невельского так и тянулись к письму. – Меня другое удивляет: как просто в Петербурге представляют все, что мы тут делаем. Ты не чувствуешь, что граф как бы спрашивает осторожно, не пора ли мне отсюда в Петербург? Бог знает! Не хочу быть излишне подозрительным, но при всей доброте графа и при том, что он брата Колю пришлет сюда, скажи помилуй, что же это за письмо! Что за намеки в нем читаются? Как он обращается ко мне, как будто здесь самое распроклятое богом захолустье, из которого каждый мечтает вырваться. Как это обидно! Ведь он тогда не отличает меня от всех приближенных к великому князю. Да понимает ли граф Гейден, при всем его расположении всегдашнем ко мне, зачем я тут и смею ли я исходить из личных соображений, надоело ли мне или не надоело…

Она тоже заметила, что как-то странно выражал граф свою милость к мужу… Неужели столь высокий и умный человек не представляет себе сути дела?

– «Отдохнуть в Петербурге»! Нет, тут не до отдыха… Кажется, плохой признак такие советы!

Невельской знал: Гейден свой человек с Врангелями и с Компанией. А казалось бы, сочувствовал… И так понимал все, что желает великий князь Константин! Невельской снова стал рыться в бумагах.

– Но самая поразительная новость в письме Николая Николаевича – ответ на все загадки. Муравьев сам возмущен петербургскими интригами, жалуется, что ему там вставляют палки в колеса. А верил в умиротворение по причине европейского спокойствия. А вот теперь пишет, что в самом лучшем случае сплав по Амуру придет к нам, вероятно, в пятьдесят третьем году.

Послушай, друг мой, как он объясняет это. «Я должен предупредить вас, что возмущение в Китайской империи продолжается[21] и распространяется, и, может быть, нынешняя династия не удержится, а потому неловко иметь вам людей далеко вверх по Амуру, а надобно, чтобы все они были ближе к морю, к Николаевскому посту». Вот в чем, оказывается, собака зарыта! Революция в Китае, как бы наши люди не насмотрелись да не набрались. Там везде и всюду, во всем политическая причина… Это не Николай Николаевич революции боится, а в Петербурге!

Утром Невельской опять пересматривал бумаги и реестры товаров, обсуждал с офицерами дела.

Нужных для торговли материй, сукна, моржового зуба, мамонтовой кости – всего, что просили привезти маньчжуры, нет. Правление Компании из Петербурга опять обращается не к Невельскому, а к Орлову, именуя его начальником экспедиции. Еще в одном письме извещают Орлова об отправке маленького парохода. А парохода нет… Требуют сообщить подробно, кому что из товаров продано, сколько, в рассрочку или в долг, по какой цене куплено, если мена, то как исчисляется стоимость мехов.

– Что они, с ума сошли? Отчетность им нужна! Из Компании упреки опять: разбил «Шелихова», тридцать шесть тысяч убытка, кто будет покрывать! Израсходовал все средства уже за пятьдесят четвертый год, а сейчас только середина пятьдесят второго! Требуют отчетности и прислали образцы бланков. Надо привезти чернил из Петербурга и всю экспедицию вооружить перьями и всем нам писать ответы и отчеты с утра до ночи. Сегодня же отдам Дуняше все эти бланки на растопку или матросам на козьи ножки…

Он небрежно смял их и кинул на пол.

– Наглее всех письмо Кашеварова. Он уж не знает, как выслужиться… По всем признакам, нам объявляют войну не на жизнь, а на смерть. Вот с кем война страшна! Катя, ангел мой, собирайся и уезжай. Будущая зима предстоит тяжелая, нас будут брать измором… И не губи дитя. Я выйду с тобой на «Оливуце», провожу до Аяна и все устрою, пошлю письма и объяснюсь.

– Теперь об этом не может быть и речи! Я ни за что не покину тебя! – твердо сказала Екатерина Ивановна. И воскликнула весело: – Коля плывет! Братец Колюшка! А от тебя я никуда, никуда! Ах, милый, милый мой! Мы проживем, у нас будет такой прекрасный картофель, и такая рыба наморожена на зиму, и соленая черемша. И мы не умрем!

– А дитя? Катя… Не губи дитя.

– Нет-нет! Об нем не может быть и речи!

Быстро вошел Чихачев.

– Геннадий Иванович, беда!

– Что такое? – вскочил капитан.

– Гонец от Бошняка. Вот письмо. В Николаевске сбежали матросы, обокрали денежный ящик, угнали вельбот.

– Что вы говорите!.. – Невельской побледнел, взял дрожащими руками письмо. – И вельбот, подлецы, украли! Это охотские. И Шестаков с ними? О боже! Мой Шестаков! Как мог он с ними уйти? На своих байкальских я всегда надеялся. Может быть, его убили? А ну, Березина сюда!

Глаза Невельского забегали.

– Березин, вернувшись в пьяном виде, уверял, что в Николаевске будет бунт, а я значения не придал.

Приказчик живо явился.

– Что вы говорили о бунте в Николаевске? А теперь так и случилось. Что было вам известно и откуда?

Березин усмехнулся, но сразу же сделал серьезное лицо и рассказал, что толком сам ничего не знал, слышал лишь разговоры, в которых проскальзывали намеки…

Вошел часовой и сообщил, что идет баркас. Екатерина Ивановна вышла. Через некоторое время явился молодой белокурый офицер невысокого роста. Невельской знал его по прошлому году. Это мичман барон Розенберг, родственник помощника управителя колонии на Аляске. Лихачев почему-то послал его вместо Овсянкина. Розенберг привез ответ командира на вчерашнее письмо Невельского. Лихачев благодарил Геннадия Ивановича за присланные карты залива, но сообщил, что воспользоваться ими не может, так как корвету воспрещено входить в залив. Он сообщил, что ему приказано давать команду на берег только в крайнем случае, если потребовалась бы она для защиты с ружьями, поэтому он не может дать людей для разгрузки и что к первому августа он должен непременно быть свободен, а распоряжения может исполнять лишь до этого. «Офицеров, прибывших на службу в экспедицию, я отправляю», – писал он.

Невельской поднял взор.

– Честь имею явиться. Мичман Петров[22], – отрапортовал рослый, высокий офицер с широким умным лицом. Он понравился капитану с первого взгляда.

– Мичман Разградский[23]! – громко и с сильным украинским выговором произнес его товарищ, тоже славный и видный, коренастый, румяный и черноволосый. – Прибыл в распоряжение вашего высокоблагородия для прохождения службы во вверенной вам экспедиции.