Война за океан

– Но почему они не делают этого? Ведь все не пошли?

– Вот этого я не могу понять.

Чихачев нервно рассмеялся:

– Этого быть не может. У людей есть чувство долга…

Но мгновениями и его взор выражал тревогу. Казалось, он утешал сам себя.

– Горькая наша доля, господа! – сказал Невельской.

– Воронья слепота орлу не указ, Геннадий Иванович, – заметил Березин, – но вот вы толкуете с каждым казаком и матросом и объяснить желаете, какая тут будет благодать и, мол, рай земной в южных гаванях. А зачем ему знать об этом? Его дело – лопата, топор, весло! Они наслышались да и ушли в южные гавани. Вот Николай Константинович знает, что говорит, – все туда уйдут и там выберут себе президента…

Березин любил пуститься в рассуждения о невероятных событиях. Казалось, ему приходили в голову всевозможные несбыточные проекты или смешные подозрения. Но это как-то не вязалось с его умной практической деятельностью. Сейчас он занят был расследованием проделок Салова и все страшные предположения делал исключительно для того, чтобы поддержать офицерский разговор и припугнуть «птенчиков», посмотреть, как у них бегают глаза. Да и Геннадию Ивановичу нечего морить голодом команду. Какое дело матросу – он казенный человек, его корми, а он за харчи должен умирать за веру, царя, отечество… Извольте, вашескородие, расхлебывать все сами! За счет цинготных много не опишешь и цивилизацию отсталым народам не внедришь!

Невельской знал хитрость своего лучшего помощника.

– Ну, если восстанут и захотят идти в теплые гавани, и я восстану и пойду туда вместе с ними, – шутливо сказал он, угадывая настроение Березина. – Бросим тут все и пойдем!

– Но это в крайнем случае? – тревожно спросил Бошняк.

– Да! Займем юг, а потом, как покорители Сибири, пошлем в столицу сорок сороков соболей и ударим челом, подведем землицу под государеву руку! Нет, господа, эти времена прошли. А пока, – грозно сказал капитан, сжимая кулак, – железная дисциплина! Откинуть прочь все предрассудки! Надо немедля вам, Николай Матвеевич, в Иркутск! Требуйте! До-би-вай-тесь! И в Петербург! Если Муравьев будет вас держать, вырвитесь, заболейте! Но отправляйтесь к его высочеству. Я шлю бумаги! Это позор нам! Меня надо, как Салова, расстрелять у лесины! Лучшие люди сбежали. Я дважды подчеркнул это в письме к генералу. Пусть Николай Николаевич поймет!

– Наш баркаш идет, – входя, сказал казак Парфентьев.

– Слава богу! Петров прибыл благополучно, и ваш пост, Николай Константинович, теперь с мукой, крупой и маслом! Не стыдно будет людям в глаза смотреть.

Через час в землянке вместе с офицерами пил чай высокий светлый Петров. Почувствовался свежий человек, чуждый всем здешним наказаниям и «следствиям».

Руки у него сбиты, сам греб, но он их прячет, видно из гордости, сам в рубахе без мундира. «Кажется, во все поверил, что я ему сгоряча напорол!» – думает Невельской, несколько смущаясь. Он с удовольствием слушал рассказ мичмана о его путешествии.

После чая Петров вышел из землянки с Бошняком и спросил его тихо:

– Где у вас отхожее место?

Бошняк, при всей своей гордой выправке, поднял плечи изумленно и выкатил глаза:

– Такового не имеем.

– Это безобразие! – сказал Петров. – Я всю дорогу не мог оправиться как следует из-за мошки и надеялся, что тут у вас человеческие условия и приведу себя в порядок.

Возмущенный, он повернулся круто и отошел.

– Мичман Петров обиделся на меня, – сказал Бошняк подошедшему капитану, – что у нас отхожего места нет.

Невельской, в свою очередь, поднял плечи и раскрыл глаза удивленно. Он не подумал даже ни о чем подобном. А право, безобразие, ведь была же яма.

Через день Чихачев уехал на оленях, повез под охраной Салова, а Невельской отправился домой на баркасе с Петровым и его четырьмя матросами, прихватив арестованных, а также двух казаков – Беломестнова и Парфентьева – и своих матросов.

– Рыба-то идет, Геннадий Иванович! А? – говорил Конев. – Гляди! – Матрос ударил веслом прямо по рыбе. – Глупая, мешает грести!

Хотел бы сказать ему Невельской: «Иди к черту со своей рыбой!» – так мучили его неприятные мысли, но сдержался, и ему время от времени мешает грести кета. Какая масса рыбы! Из воды торчат ее хребтинки, вода вокруг темнеет. Идет какой-то особенный косяк.

– А чудовища-то! – говорит Фомин.

Всюду видны головы нерп, то и дело выныривают, как огромные яйца, овальные спины белух, идущих за рыбой и хватающих ее. На руле сидит Подобин и трясет головой от изумления.

Невельской гребет в паре с Коневым. Загребной – Петров и с ним Фомин. Все в белых рубахах, босые. Жарко. Надо бы мачту поставить, хотели идти под парусом, да ветра нет.

Подобин командует, чтобы налегли. Многовесельный баркас с дружной командой из казаков, офицеров, арестантов и матросов тяжело рубит тучу идущей на нерест, упрямой, толкущейся кеты.

– Из нее котлеты, как из свинины, – толкует Конев. – Щи не хуже свиных. Мясо – как телятина. Вот на привале непременно угощу вас, вашескородие!

«Издевательство над солдатом и матросом в России – дело доходное для командиров полка и капитанов, старая истина, – думал Невельской. – Экономию дает. Но уж так морить, как нас…»

– Геннадий Иванович, рыба-то! – не унимался Конев.

– Видишь, какую ты реку открыл!

Петров садится за руль, Подобин – на греблю. Александр Иванович держит к берегу, под красную скалу, тут рыбы меньше, баркасу легче идти. Прошли еще две тучные сопки, мыс и еще сопку с утесами, за ней пристали к берегу ночевать.

– Вот японцы говорят, – рассказывал Беломестнов, раскладывая костер, – что их особо создал бог, и не сам, а дочь, что ли, богиня. Я спросил: «Дева Мария?» Не знают! Так мы с имя не сговорились. А вот как у нас дворянство, с откудова оно произошло? От людей же?

Петров слушал. Он сам не столбовой дворянин, из штурманов, с понижением переведен в офицерский чин. В нем и мужицкая кровь, и чухонская. Но он молчит, здесь он офицер.

– Вот окончу службу, Геннадий Иванович, и хочу тут пожить, – говорил Конев, сидя после обеда вдвоем с капитаном. – Экая благодать. Эта рыба, я видел в Питере, дорогая. Пошла бы по рублю.

– Да как ты ее туда доставишь?

– Я тут сам бы ее ел да икру солил. Детей бы вскормил! Как вы думаете, Геннадий Иванович? Ел бы каждый день досыта! Да помнил, что в Питере такая икра рубль фунт. Между прочим, – таинственно добавил он, – послушайте матроса, вашескородие. Расстреляйте собаку Салова! Пока не поздно. Зачем вы его пожалели? Не слушайте своих мичманов! Ведь Салов был палач.

– Салова я отправлю в Охотск, пусть его судят. Я руки марать не хочу.

– Там ведь у него, верно, свои. И он вас же оклевещет. Вот вы хотите десять человек воров туда отослать. Они и пойдут нести на нас. Кашеварову это только и надо. Так мы удобных портов долго не заведем с вами, Геннадий Иванович.

– А как быть?

– Право у вас есть. Вы – капитан в океане, сами стреляйте – не жалейте. А воров – в тяжелую работу.

Вечером у костра казак Беломестнов сказал:

– Давно, Геннадий Иванович, толкуете, мол, нужна артель рыбу ловить. Мичмана, что ль, будут у нас артельными?

Петров поразился новой наглости казака. Но молчал, в душе возмущенный. «Я тут должен ко всему привыкать! Но что же дальше будет? Что я еще услышу?» Он знал крепкий свой характер и решил, что цыплят по осени считают. Кто другой смог бы быстро доставить на голодный и ограбленный пост провиант: свежее мясо, свиней живых и обмундирование?

Петров прятал сбитые в кровь греблей руки при Невельском из гордости, не желая показать ему, как выполнял его приказание, чего это стоило.

– Николай Константинович плавает очень хорошо, – заговорил Парфентьев. – Да как-то ловко. Я так не умею. А как шъемку чишто ведет! Мы дружно ш им жили. Я поварил. «Это тебе не шынок?» – шпрашивали гиляки.

– Рыба не ждала – пошла. Вон как ее слыхать! – воскликнул Конев.

– Все в командировках! И бочек у нас нет, – ответил Невельской. – Как мы ее будем хранить? На ветру вялить?