Война за океан

Сенотрусов обещал исправиться, и его решено оставить.

Невельской сказал Овсянкину, что обо всем этом напишет командиру корвета официальную бумагу.

– Но как же вы могли продовольствие оставить в Аяне?

Пошли домой. Пока Невельской писал, мичман Овсянкин в разговоре с Чихачевым признался, что сам возмущен – продовольствие для Петровского не взято, а погружены какие-то старые якоря для Камчатки. По словам мичмана, даже Лихачев недоволен. На этот раз настоял Кашеваров.

Невельской написал командиру «Оливуцы», что очень просит его на пути в Камчатку зайти на рейд Аяна, необходимо отправить Чихачева курьером в Иркутск и послать важные письма, что высылает десять человек негодных людей и одного уличенного в преступлении и взамен их умоляет оставить из своей команды десять матросов.

Ветер крепчал, и в этот день Овсянкин не вернулся с ответом. К утру «Оливуца» подняла якорь и ушла в море. Начинался шторм. Пока море бушевало, Невельской писал бумаги в Петербург и губернатору.

Муравьеву он сообщал, что посылает Чихачева нарочным.

Опять писал о побеге матросов и о розыске, который произведен в Николаевске; о том, что при формировании экспедиции в нее из Аяна и Охотска сбыты многие подозреваемые в преступлениях. Завойко и Кашеваров отделались от них. Сообщал о посылке официальной бумаги в правление Компании, в которой пишет о своем отказе от полуторатысячного годового оклада, который Компания ему платит. «Отказываюсь, лишь бы не иметь с Компанией дела и не посылать глупых отчетов, которые с меня требуют». Писал то гневно, то с мольбой, то ругал правительство, то клялся в верности ему. Под конец приписал: «За веру, царя и отечество!», чтобы не оставалось никаких сомнений в его патриотизме, чтобы и Муравьева не подвести по нынешним временам.

Шторм бушевал два дня…

Стихло, солнце выглянуло, подошла «Оливуца» и снова бросила якорь… С судна доставили письмо Лихачева, что десять матросов оставить не может. Берет ли он негодных, зайдет ли в Аян – ответа не было.

Между тем началась выгрузка. Невельской сам поехал на «Оливуцу».

Лихачев – молодой, полный, рослый. Служака до мозга костей. Невельского встретил любезно, согласился взять больных и порочных и сдать их в Аяне, а также оставить там почту и высадить Чихачева. Но просил тут же написать официальную бумагу и указать в ней, что в письмах, отправляемых в Иркутск, содержится сообщение о весьма важных государственных делах.

– Если это будет указано, то я, не вдаваясь в подробности, могу подойти на вид Аяна… Только тогда оправдаюсь перед Василием Степановичем Завойко.

Десять матросов он наотрез отказался оставить.

Едва Невельской написал бумагу и с Чихачевым вернулся на берег, как шлюпка, отвозившая их, снова пришла. Прибыл мичман Розенберг с ответом Лихачева на бумагу, только что написанную Невельским на борту «Оливуцы». Геннадия Ивановича дома не было, он ушел на верфь. Розенберг расшаркался, поцеловал руку Екатерине Ивановне…

За Невельским послали. Он сразу явился. Лихачев официально извещал бумагой, что согласен идти на вид Аяна и просит прислать почту. Уверял, что понимает тяжелое положение экспедиции и просит сообщить Геннадия Ивановича, не нужно ли ему что-нибудь. «Для экспедиции будет оставлено в Петровском все, что возможно, из собственных запасов, имеющихся на корвете». Он также сообщал, что баркас может оставаться в экспедиции.

Розенберг сиял, как будто он сам все это выхлопотал для Невельского.

– На этот раз Иван Федорович благородно поступил! – сказал Невельской, когда мичман отправился на судно.

На другой день Чихачев попрощался с Невельским на берегу. Вельбот ждал его. Рослые матросы в шерстяных рубахах сидели наготове с веслами.

– Всех «чающих движения воды» сдайте в Аяне и объясните Николаю Николаевичу, что это за дрянь! – говорил Невельской.

«Дрянь» – замеченные в кражах, в попытках насилия, в картежничестве, обмане товарищей, многие уж не раз поротые, – грузилась на баркас.

А время не ждет. Ветер опять крепчает. Вон видно, на баре грохочет огромная волна, завивает вихри. Трудно пройти будет вельботу.

– Твердите Муравьеву: парохода нет! Золото и каменный уголь есть, но Компания сообщает, что им не нужны. Не верят, что есть уголь. Товаров для торговли нет! Позоримся перед маньчжурами! Говорите Николаю Николаевичу тысячу раз: нельзя потерять Сахалин, смерти подобно.

Поцелуи. Объятия. У Екатерины Ивановны слезы на глазах. Быстро пошел по заливу командирский вельбот «Оливуцы». Тронулся баркас. Грустно было на душе, что Николай Матвеевич уехал.

– Я так и написал, что отчетов, как требует Компания, посылать не буду! – говорил Невельской, ведя под руку Екатерину Ивановну и направляясь к дому. Он старался говорить о деле.

– Вон Николай Матвеевич машет, – заметила Екатерина Ивановна. Она сняла платок и махнула в ответ.

«Он будет в Иркутске, а потом в Петербурге. В Красноярске побывает у сестры Саши…»

– Воронин пойдет крейсировать в южный пролив, – продолжал Невельской, невольно останавливаясь и оглядываясь на вельбот, который входил в полосу прибоя.

А ветер воет. Пески кругом шуршат. Сегодня Кате так грустно видеть все это.

«Оливуца» ушла, а в море, кренясь до рей, мчится какое-то судно. Очень отважный шкипер. Невельской занимается за столом, встанет, посмотрит в трубу – и опять за карту.

«Дальше озера Чля не велено нам ходить! А Березин пойдет рубить просеку в Де-Кастри. Петров – на Кизи и построит там пост. Теперь мука у нас есть… Рыба – в воде. На Амуре занимаем Кизи, на море – Де-Кастри, и все без страха перед китайской революцией. Чем сможем, будем торговать с маньчжурами…»

От Муравьева он потребовал в письме занятия Сахалина, устья Хунгари, устья Уссури, двух пароходов… Просил отказаться от действия под флагом Компании, а действовать от имени правительства. И теперь старался представить, как прочтет все это Муравьев.

… А китобой, убрав часть парусов, прошел бар и уже скользил по гладкой и тихой воде залива.

– Не боится! – заметил Невельской. – Этому только дай карты, он не откажется, как Иван Федорович!

Пришла шлюпка.

– Где домик губернатора? – спрашивали на берегу приехавшие по-английски.

– Американцы прибыли, Геннадий Иванович, – сказал Воронин, входя. Следом явился Орлов с гостями.

– Вот, желают видеть губернатора, – сказал Дмитрий Иванович. – Старый наш приятель.

Долговязый шкипер улыбался. Матросы несут два ящика мандаринов, мешок кокосовых орехов, бананы.

«Какая прелесть!» – подумала Катя.

В прежнее время Невельской наотрез отказался бы принять. Сейчас вспомнил он, как запрещал китобоям промышлять в Охотском море. Немного лет прошло. Теперь он понимает, что сначала надо решить многое другое. И вообще надо действовать не так. Голод учит.

«Но ведь это…» – хотел сказать он и посмотрел на жену. Она уже сдержалась. И по ее виду ни о чем нельзя догадаться. Он понял, она готова к отказу.

– Спасибо, мистер Шарпер, – сказал Невельской и приказал принять фрукты и орехи.

И он заметил, как засияли глаза Екатерины Ивановны.

В тот же день на судно послали свежей рыбы, зелени с огорода и мешки свежего хлеба.

Шарпер за обедом у Невельских разговорился. У него на судне свежие газеты. Новости, которые в них содержатся, придут сюда из Петербурга на будущий год.

Шарпер говорил, что мечтает завести свой пароход.

– И когда тут у вас на устье реки будет порт, я буду привозить товар.

Говорили об Америке, о жизни там, о семье Шарпера.

– У вас есть дети? – спросила Екатерина Ивановна.

– Да… Две девочки.

Шарпер признался, что у него есть сбережения и он мог бы купить пароход и привозить сюда из Америки все, чего не хватает русским.

На другой день Невельской, Екатерина Ивановна, Орловы и задержавшийся Воронин были на борту у китобоя. Екатерина Ивановна для дочерей Шарпера сделала кукол – двух русских баб в сарафанах.