Разин Степан

Атаман хотел было, чтоб еще пел Лазунка, но, никого не слушая, Мокеев могуче забубнил:

– Пью за батьку нашего и еще за шемаханскую царевну-у!

Разин засмеялся:

– Ото подлыгает Петра! В Дербени княжну взял, а Шемаху помнит – высоко она в горах, есаул, Шемаха.

– С тобой, батько, горы не горы. До небес, коли надо, дойдем!

– А ну, пьем, Петра!

Стряпней к пиру заведовал казак, самарский ярыжка Федько. Слуги под его присмотром обносили гостей – казаков, сидевших с музыкантами на скамьях гребцов и на палубе кормы, – блюдами жареных баранов, газелей, кусками кабана. Газель и кабан биты в шаховом заповеднике меж Гилянью и Фарабатом. Там на косе, далеко уходящей в море, Разин велел вырыть бурдюжный город. Теперь там стояли струги, кроме тех четырех, что плавали с атаманом; там же держали ясырь, взятый у персов, богатства армян и бухарцев. Большая часть казаков караулила земляной город. За атамана в нем жил яицкий есаул Федор Сукнин.

Разин приказал:

– Тащите, соколы, старца-сказочника! Пущай сыграет нам бувальщину.

– Эй, дедко!

– Где Вологженин?

– В трюму ен – спит!

– А, не тамашитесь, робятки! Где тут сплю у экого веселия?

В казацком длиннополом кафтане, в серой бараньей шапке с кормы на ширину палубы вышел седой старик с домрой под мышкой, поясно поклонился атаману и, сняв шапку, затараторил:

– Батюшку, атаманушку! Честному пиру и крещеному миру!

Сел прямо на палубу лицом к атаману, уставил на струны домры подслеповатые глаза, запел скороговоркой:

Выбегал царь Иван на крыльцо,

Золоты штаны подтягивал,

На людей кругом оглядывал,

Закричал страшливым голосом:

«Гей, борцы, вы бойцы, добры молодцы!

Выходите с Кострюком поборотися,

С шурьем-от моим поравнятися!»

Да бойцов тут не случилося,

А борцов не объявилося,

И един идет Потанюшко хроменькой,

Мужичонко немудренькой.

Ой, идет, идет, идет, ид-ет!

Ходя, с ножки на ножку припадывает,

Из-под рученьки поглядывает:

«А здорово, государь Иван Васильевич!..»

– Эй, дайте вина игрецу старому!

Певцу поднесли огромную чару. Он встал, выпил, утер бороду и поклонился. Сев, настроил домру и продолжал:

«Укажи, государь, мне боротися,

С кострюком-молодцом поравнятися.

Уж коль я Кострюка оборю,

Ты вели с него платье сдеть…»

– Гей, крайчий мой, Федько!

– Тут я, атаман!

– Что ж ты весь народ без хмельного держишь? Пьют атаманы – казаки не должны отставать!

Открыли мигом давно выкаченные бочки с вином и водкой, казаки и ярыжки волжские, подходя, черпали хмельное, пили.

Среди казаков высокий, костистый шагал богатырского вида стрелец Чикмаз – палач яицких стрельцов. С ним безотлучно приземистый, широкоплечий, с бронзовым лицом, на лбу шрам – казак Федька Шпынь.

Оба они пили, обнимались и говорили только между собой.

– Вот соколы! Люблю, чтоб так пили.

Разин, как дорогую игрушку, осторожно обнимал персиянку. Обнимая, загорался, тянул ее к себе сильной рукой, целовал пугливые глаза. Поцеловав в губы, вспыхнул румянцем на загорелом лице и снова поцеловал, бороздя на волосах ее голубую шапочку, запутался волосами усов в золотом кольце украшения тонкого носа персиянки. Уцепил кольцо пальцами, сжав, сломал. Золото, звякнув о край братины, утонуло в вине.

– Господарь… иа алла! – тихо сказала девушка.

– Наши жоны так не носят узорочье! А что же старый? Гей, играй бувальщину!

Старику еще налили чару водки; он, кланяясь, мотался на ногах и, падая, сел, щипля деревенеющей рукой струны домры, продолжал:

Ище первую пошибку Кострюк оборол,

Да другую, вишь, Потанюшко!

Он скочил Кострюку на высоку грудь,

Изорвал на борце парчевой кафтан,

Да рубашку сорвал мелкотравчату…

– Эх, соколы! Ладно, Петра, добро, пьем!.. Взбудили меня от мертвого сна.

В вечерней прохладе все шире пахло олеандром, левкоем и теплым ветром с водой. Дремотно, монотонно с берега проплыл четыре раза повторенный голос муэдзин[197]:

– Аллаху а-к-бар!..[198]

Голубели мутно далеко чалмы, песочные плащи двигались медленно, будто передвигались снизу песчаные пласты гор – мусульмане шли в мечеть.

Слыша голос муллы, зовущий молиться, персиянка сжалась, поникла, как бы опасаясь, что далекие соотечественники увидят ее открытое лицо.

Старик дребезжал голосом и домрой:

Не младой богатырь воздымался с земли —

Стала девица-поляница,

Богатырша черекешенка.

Титьки посторонь мотаются,

И идет она – сугорбилась.

Он, идет, идет, идет, идет.

На царев дворе шатается,

Рукавицей закрывается!

Ой, идет, идет, идет, идет!

На середину палубы вышел Чикмаз, взъерошенный, костистый и могучий, заложив за спину длинные руки, крикнул:

– А ну, пущай меня кто оборет да кафтан сорвет!

Зная Чикмаза, молчали казаки; только его приятель Федькя Шпынь протянул руки:

– Да я ж тебя, бисов сын, нагого пущу!

– Хо! – хмыкнул Чикмаз. – Знать, во хмелю буен? Ну, давай!

Взялись, и Чикмаз осторожно разложил на палубе Шпыня.

– Буле?

– Буде, Чикмаз!

Кое-кто из казаков еще пробовал взяться, Чикмаз клал всякого шутя.

Разин сказал:

– Вот это борец! Должно мне идти?.. Чикмаз – иду!

– Не, батько, не борюсь.

– Пошто?

– Не по чину! Зову казаков да есаулов – пущай за тебя идет Сергей.

Сережка махнул рукой и, зачерпнув ковшом из яндовы вина, сказал:

– В бою – с любым постою, в боротьбе – я что робенок!

– А ну Мокеев? Силен, знаю, да оборю и его!

– Правду молыл Сергеюшко: в бою хитрости нет, до боротьбы, драки и я несвычен!

Казаки на слова Мокеева закричали:

– Эй, Петра, пущай не бахвалит Чикмаз!

– Вот разве что бахвалит!

– Выходи, бывший голова! – позвал Чикмаз.

– Кто был – забыл, нынче иной! А ну коли?

Тяжелый, сверкающий в сумраке доспехами, шатаясь на ногах, Мокеев подошел к борцу. Чикмаз расправил могучие руки, а когда взялись, Мокеев потянул борца на себя – у Чикмаза затрещало в костях.

– Ага, черт большой! С Петрой – не с нами! – закричали казаки, обступив.

Мокеев неуклюже подвинул Чикмаза вправо, потом влево и, отделив от палубы, положил; не удержавшись, сам на борца упал.

Крякнул Чикмаз, вставая, сказал:

– Все едино, что изба на грудь пала!

– Ай, Петра! Го-го, не бахваль, Чикмаз!

– Силен, да пожиже будешь! – кричали казаки.

– Силен был, а тут – как теленок у быка на рогах!

– Ну, еще, голова!

– Перестань головой звать! Перепил я – в черевах булькает.

– Ништо-о! Только доспех сними, не двинешь тебя, силу твою он пасет.

Казаки подступили, сняли с Мокеева колонтарь.

– Ни черта сделает, – легше еще тебе, Петра!

– Оно, робята, впрямь легше.

И снова Чикмаз был положен. Вставая, сказал (слова звучали хмельной злобой):

– Не чаял, что его сатана оборет. Черт! Как гора!