Разин Степан

Бороться было некому. Мокеев, взяв колонтарь, ушел к атаману. А там сверкнуло кольцо в ухе, вскочил на ноги Сережка, княжна вздрогнула от страшного свиста, закрыла руками уши.

– Помни, робята, сговор!

На крик и свист Сережки казаки вышли плясать. От топота ног задрожал корабль, заплескалась вином посуда, взревели трубы, разнося отзвуки по воде. Казалось, вместе с медными прыгающими звуками заплясали море и берег. Плясали все, кроме Разина и есаулов, даже старик Вологженин, вытолкнутый толпой, бестолково мотался на одном месте, тыча на стороны домрой. В море летели шапки. Сережка снова свистнул, покрыв звуки музыки, топот ног. Тогда, стоя на скамьях по бортам, вспыхнули зажженные ярыжками факелы. При огне от пляшущих ломались тени, опрокидываясь в ночное синедышащее море. Плясали долго, атаман не мешал. Когда кончили плясать, Разин, подняв чашу, крикнул:

– Гей, соколы! За силу Петры Мокеева все пьем!

– Пьем, батько!

– За Петру-у!

Разин позвал:

– Чикмаз, астраханец!..

– Тут я, батько!

– Иди, с нами пей!

Чикмаз подошел, Разин, чокаясь и обнимаясь с Мокеевым, сказал Чикмазу:

– Знаю! Ловок, парень, и ядрен, без слова худа, только сила Петры не наша, человечья… Чья – не ведаю… Но не человечья его сила!

Чикмаз выпил ковш вина и, утирая сивую всклокоченную бороду, сказал:

– Есть, батько, во мне такая сила, какой ни в ком нет!

– Пей, парень, еще ковш и поведай, какая та сила!

Чикмаз выпил другой ковш, снова утер рукавом кафтана бороду, сказал:

– Сила бою моего, батько, иная, чем у того, кто с тобой ходит!

– Не вразумлюсь!

– Да вот! Ежели на бочку сядет – ударю, богатырь падет, не высидеть! Пущай даже в кафтане сядет кто…

– Бахвалишь и тут! – сказал Мокеев. – Я нагой усижу, от разе што брюхо гораздо водяно?

– Усидишь – пять бочонков вина ставлю!

– Где у тя бочонки?

– Добуду! Голову на меч, а добуду у бусурман.

– Эх, ты! Стрелец, боец!

Мокеев пошел на палубу. Ярыжки с факелами обступили его. Он разделся догола и в ночных тенях, при свете факелов, казался особенно тяжелым, с отвислым животом, весь как бронза. Чикмаз, особенно торжественный, будто палач перед казнью, крикнул:

– Казаки! Сыщите отвалок для бою. С Петры выиграю вино – будем пить вместях.

Принесли отвалок гладко струганного бушприта в сажень.

– Сколь бить, голова?

– Черт!.. Не зови головой, сказывал тебе – иной я. Бей пять! Высижу больше, да, вишь, черева повисли и в брюхе вьет.

Бывший палач отряхнулся, одернул кафтан, но рукавов не засучал. С ухваткой, ведомой только ему, медленно занес над Мокеевым отвалок и со свистом опустил. Мокеев крякнул:

– Отмените бьет! Не как все, едрено, дьявол! – и все же вынес, не пошатнувшись, пять смертельных для другого человека ударов.

– Сотник Петр Мокеев выиграл! – с веселым лицом крикнул Чикмаз. – Робята! Пьем с меня вино-о… – захохотал пьяно и раскатисто, кидая отвалок.

Мокеев встал с бочки, охнул, пригнулся, шарил руками, одевался медленно и сказал уже протрезвевшим голосом, как всегда, неторопливо и кротко:

– Ужли, робята, от того бою Чикмазова я ослеп?

Ликующие победой Мокеева пьяные казаки, помогая надевать ему платье, шутили:

– Петра! Глаз не то место, чем робят рожают, – отмигаетца.

– Добро бы отмигатца, да черева огнянны, то со мной впервые!..

– Побил Чикмаза! Молодец, Петра, пьем! – громко сказал захмелевший атаман.

– Нет, батько, я проиграл свой зор.

– Что-о?

– Да не зрю на аршин и ближе…

– То злая хитрость Чикмазова?

Разин вскочил, и страшный голос его достиг затихшего берега:

– Гей, Чикмаз, ко мне-е!..

– Чую, батько! – Чикмаз подошел.

– Ты пошто окалечил моего богатыря? Не оборол! Так зло взяло? Говори, сатана, правду!

– Не впервой, батько, так играем! По сговору, не навалом из-за угла и на твоих очах…

– Ну, дьявол, берегись!

Глаза Разина метнули в лицо Чикмазу, рука упала на саблю. Чикмаз пригнул голову, исподлобья глядя, сказал, боясь отвести глаза от атамана:

– Пущай, батько, Петра скажет. Велит – суди тогда!..

– Гей, Петра!

Мокеева казаки, держа под локти, привели к Разину.

– С умыслом бил тебя Чикмаз? С умыслом, то конец ему!

– Не, батько! Парня не тронь. С добра. Ты знаешь, я сел и сам вызвался, а бил деревиной, как все…

Разин заскрипел зубами:

– Цел иди, Чикмаз, но бойся! Эй, нет ли у нас лекаря?

Подошел черноусый казак самарский, распорядчик пира.

– Тут, Степан Тимофеевич, в трюму воет ученый жид, иман у Дербени, скручен, а по-нашему говорит; сказывал, что лекарь ен…

– Кто же неумной ученых забижает? Царь твердит московскую силу учеными немчинами да фрязями. У меня они будут в яме сидеть? То не дело!

– Жидов, батько, не терплю! Я велел собаку скрутить, – ответил Сережка.

– Открутите еврея, ведите сюда: за род никого не забижаю, за веру тоже!

В длинном черном балахоне, со спутанными пейсами, в крови, грязный, без шапки подошел взъерошенный еврей, поклонился, низко сгибаясь:

– Чем потребен господарю?

Разин приказал:

– Дайте ему вина! Еды тож.

Еврею дали блюдо мяса, кусок белого хлеба и кружку вина. Мяса он не стал есть, выпил вино, медленно сжевал хлеб.

– Теперь сказывай, что можешь?

– Господарь, прошу меня не вязать… Бедный еврей никуда не побежит, честный еврей! Я могу господарю хранить и учитывать его сокровища: золото, камни еврей понимает лучше других…

– Хранители, учетчики у меня есть – мне надо лекаря.

Еврей качнул головой:

– Вай, господарь атаман, и лекарь я же…

– Ну вот, огляди его! – Разин показал на Мокеева, сидевшего с опущенной головой: – У него избиты черева – оттого ли он потерял зрение? Скажи!

– Надо, господарь, чтоб казак был голый.

Мокееву помогли раздеться. От груди до пупа его живот был синий. Еврей ощупал Мокеева, приложил ухо против сердца, сказал:

– Оденься!

– Ну, что скажешь, лекарь?.. Надолго или навсегда он потерял зор?

– Господарь, бог отцов моих Адонай умудрил меня, ему я верю, его почитаю и слушаюсь, он повел меня в Мисраим[199], и там по книгам мудрецов учился я познавать врачевание. Эллины, господарь, учили, что около пупка человека жизнь, называли то место солнечным – от схожего слова: солнце – жизнь…

– Запутано судишь, но я слушаю, говори как можешь.

– Древние мудрецы Мисраима учили тоже, что около пупка жизнь человека и смерть. Они называли это иным словом: созвездие – в том месте сплетаются жилы. Если те жилы рассечь мечом, жизнь исчезнет.

– Б…дослов! Я и без тебя знаю, что посечь черева смертно.

– Не гневайся, господарь. Поранить те жилы или избить много – опас оттого большой. Есть жилы в том месте, ведающие слух, иные ведают зрение… У казака порвана жила зрения…

– Берешься ли ты врачевать есаула?

– Врачевать, господарь, берусь! Много ли будет от врачебы моей, не знаю, да поможет мне бог отцов, берусь, атаман!

– Иди с ним в трюм. Требуй, что надо. Поможешь есаулу, я тебя награжу и отвезу, куда хочешь, на свободу… Мое слово крепко!..

– Повинуюсь господарю и благодарю!

– Гей, слушайтесь еврея! Чего потребует, давайте! Где ты, Федор?

– Чую, батько!

– Ты все справы знаешь, проводишь учет и порядок, – отведи Мокеева с евреем в чистое место, в трюме есть такое, дай еврею умыться и белую одежду дай!

Еврей поклонился атаману:

– И еще много благодарю господаря!

7

Атаман с княжной, есаулами и казаками уплыли с ханского корабля на атаманский струг. На корабле остались у караула пять человек казаков, среди них Чикмаз. В трюме Петр Мокеев с лекарем-евреем, да в услугу им два ярыжки. В синей, как бархат, мягкой и теплой тьме огней на палубе не зажигали. На корме с пищалью высокий, отменно от других, Чикмаз, старавшийся держаться в одиночку; остальной дозор на носу корабля. Казаки, приставив к борту карабины, усевшись на скамьи гребцов, курили, рассказывая вполголоса про житье на Дону и Волге. Один Чикмаз привычно и строго держал караул, возвышаясь черной статуей над бортом. Корабль тихо пошатывали вздохи моря. В синем на воде у кормы скользнуло черное. Чикмаз крикнул сурово: