Черные люди

Нету этого ничего, все нарушила, сломала, сгубила царева война.

Звонят колокола в Кремле, стрельцы у ворот бердыши высоко подняли, шапки сняли, скачет царь из Спасской башни, хмурый, неспавший, серебряны подковы по мосту стучат гулко, враздробь, народ, тоже хмурый, опускается на колени, рвет с лохматых голов шапки да шляпы, поклоны бьет. Уж скорей бы проехал царь, блестящий, словно жук золотой, на розовом от восходящего солнца коне, за ним бояре в шубах да шапках меховых да немецкие рейтары в латах, с длинными пиками, с прапорцами… Царев поезд съехал вниз, под гору, к Москва-реке, прорысили копыта громогласно по деревянному наплавному мосту, замолчали колокола на Василии Блаженном, и снова встал над площадью невеселый торговый шум…

В Хлебном ряду длинный, худущий человек в стрелецком кафтане, прожженном, видать, у ратного костра, — голова бурой от крови тряпкой перевязана, правой руки вовсе по локоть нету, — выхватил медную монету из-за щеки, трясет ею несчастно.

— Вот она, деньга-то! — кричит надрывно. — Иль ты антихрист? Пошто не берешь? Нет, говорю, у меня других денег, городов я не грабил, я руку свою потерял, а?

За прилавком торговый бородатый человек сидит пузырем, руки в рукава, нос в бороду, глядит что кобель из будки.

— Царь такой деньгой мне жалованье жаловал за службу да за кровь! А ты что ж, аль царского жалованья не примаешь? И ты хлеба за нее не даешь? Али в Тайный приказ хочешь?

— Поищи таких, кто хочет! — оскалил зубы хлебник. — Ты что мне даешь? Медь? Ну и бери хлеба на медь. Ан ты на серебро хлеба просишь. Мы уж учены, те деньги спервоначалу брали, а народ-то их у нас не берет. Муки не купишь… Серебро давай!

— Голодный я. Али силой тебя грабить? Так я калека.

— Ну, коль такая нужа, давай твой облыжный четвертак! — говорит хлебник, посматривая равнодушно по сторонам. — Пойдет за пятак. Добро? Эй, хлеба, кому хлеба! — кричит он.

— Дьявол! — бросил калека монету на прилавок. — Право, черт!

И схватил ковригу.

Война! Крик, брань, божба, ино и драки по торгам по всей земле, а когда ружье в дело идет, люди ратные гневны— обыкли в ход сабли, да топоры, да ножи пускать.

И идет торг с великой лаею, беднеет, скудеет от такого царева жалованья народ…

А кто, сказывают под рукой, от скудости той самой и богатеет: прижать-то, обидеть, обобрать человека можно только при скудости. Когда у всех всего полно, лишнего с человека не возьмешь, да никому и не надо. Богатеют теперь по всей Московской земле денежные мастера да серебряного, оловянного, медного дела люди. В подвалах своих тайно они свою же медь серебряными ценами клеймят-чеканят. Кому разорение, кому счастье!

А за ними и торговые люди туда же, медь-то у них скоплена, и везут они, торговые люди, свою медь на Денежный двор, с боярами да с государевыми купчинами стакнувшись, бьют себе там воровские деньги с боярами исполу, вывозят да беднят народ. И хоть-то дело тайное, а оно всей Москве въявь.

Скупают те купчины в бесхлебице товары за медь задешево, а как не продашь, коли есть нечего, коли стрельцы на государевом медном жалованье и те с голоду мрут? Купцы те меха скупают под лопату, иноземцам за серебро да золото продают да запасы прячут — хлеб, да поташ, да пеньку дешево покупают на заморский торг… А Денежным двором ведают царев тестюшка, Илья Данилыч Милославский, да его племянник, Матюшкины-дворяны да их ближний человек, государев купчина Шорин Василий Григорьич, черный ворон, да с ним купчина Задорин Семен, его богатейший компаньон. И вся Москва знает про дела тех людей доподлинно.

Мошенники они, мошны они себе набивают на народном горе, а народ — животы подтягивай туже.

Война как топором на две стороны разрубила народ московский, одних отделила от других — несчастных от удачливых. Удачливые, жадные, бессовестные богатели, давили других — бедных, совестливых, хоть таких было больше… Ну, тем и оставалось одно лишь — по старому обычаю бунтовать, искать правды.

А попробуй забунтуй! Бояре давно уж забыли, как народ землей выбирал себе царя, выучились они, как те бунты кончать.

Знает народ то, что в иных кремлевских башнях каменные глухие мешки поделаны, откуда выходу нету. Знает он, что под царевыми высокими палатами есть подземелья — «черные палаты» зовутся, — где погибают заживо те, кто помыслит супротив государя да против бояр.

Всем, всем ведома хитрая да крутая боярская повадка, все знают, а сами молчат. Как заговоришь, когда кругом шныряют царские истцы? Когда на Рву на Красной площади и за Москва-рекой, на Болоте, стоят наготове и плахи, чтобы рубить головы, и виселицы, и колесья, и срубы готовы, чтобы в них жечь людей? А Лобное-то место куда девалось?

И народ московский не сразу подымался против неправд, — тогда, когда больше уже не мог молчать, не мог терпеть. Тогда говорили все, единым языком выкладывали всю правду, ничего тогда уже не боясь, кричали все в открытую, падая на колена, разрывая рубахи, обнажая волосатые груди свои с медными крестами: вот она, душа, нараспашку вся!

А до того говорили люди разве только в кабаках, выпив царева зелена вина, когда по колено становилось любое море. И в кабаке Балчуге в тот день с утра сидит много народу, тоскуя по правде, мучаясь от несправедливостей, заливая ум, совесть, сердце свирепой водкой…

На Болоте солнце, на полдня царевы сады цветут, а у Балчуга-кабака кондовые бревна еще больше скосились да потемнели, на шесте над сулейкой, вытягивая шею, каркала ворона.

Заскрипела дверь, ворвалось в темницу солнце с Ордынки, и в солнце встала в дверях черная плечистая фигура в скуфье на длинных волосах, в черной однорядке, с палкой в руке, с мешком за плечами.

— Преисподняя земли! — сказал, входя, чернец и перекрестился.

Шибануло крепко кабацким пропитым духом, сивухой, немытым телом, кислой овчиной, прелой обувью, оскорбленной, несчастной землей; клубился табачный проклятый дым; в узкие окошки вонзились столбы солнца, вырывали из тьмы то лысый лоб со шрамом, то безумные глаза из-под седых косм, бурый рот с зубами решеткой… Кабак дышал скорбью, гневом, обидами, яростью, проклятьем, сочился общей душевной болью, как вот сочится зелено-желтым гноем огромный нарыв. В кабаке жила, страдала, говорила накаленная, оскорбленная душа черных низовых, мятежных людей, здесь всплывали и вскрывались пузыри в закипающей гневом воде. Питухи в разных позах — на лавках, на бочатах, на стульях — чернели, как могучие сивучи на морских лежбищах; хриплые грозные голоса неслись со всех сторон; кто-то богатырски храпел под столом целовальника; говорили во всех углах — страстно, надрывно, убежденно, перебивая друг друга, друг друга не слушая…

Чернец всматривался с порога, где бы сесть. Со Спасской башни донесся звон — полдень. Надо было дождать…

Монах у двери присел на бочонок к столу. Глаза после солнца приобыкли к сумраку, он уже разбирал лица.

Война! И здесь война! Об этом говорили ясно шрамы на скулах, на лбах, выбитые глаза, разрубленные ударом сабли рты, перевязанные руки, деревяшки вместо ног. Обидой войны были полны души этих людей, как их ковши крепким вином. Сутулый великан, положив широкие синие, как железо, клешни рук на стол, зажал в горсти стакан зеленого стекла, гремел, голосом кроя весь шум:

— Так в ту пору ушли мы с Риги. Обманули нас немецкие наши начальные люди, пожгли наши дощаники… А Рига — была бы наша она, я сам на стене уж рубился.

— На стене-е? На самой? — прищурился кто-то сбоку. Был виден один острый утиный нос, козлиная бородка, а голос был тоже тонкий, с издевкой. — Сруби-ил кого?

— Ага! Троих! Как рубану топором — мозги летят! Ну тут, правда, меня швед, весь в железе, тоже стуканул — я со стены…

— Так вот ты эдак со стены чебурахнулся, воин! — зазвенел утиный нос. — Сказывай, чем тебя царь-государь за то пожаловал? Медным серебром, медвежья твоя сила? А?

Богатырь взглянул прямо в вражье его лицо, усмехнулся, расстегнул ворот рубахи, снял с шеи серебряный крест.