Черные люди

Трудна зима казакам, да и царю не легче. Плачут переливами кремлевские колокола, окружили во дворце бояре гроб, крытый черным покровом с серебром. Лежит в гробу царица Марья Ильинишна, красивая, ровно восковая, губы поджала, в руке свеча да грамота. Натолкалось народу в палату, наследили, натоптали — на площади-то снег валит…

Померла добрая царица Марья Ильинишна родами. Родила дочь, вторую Дунюшку, прожила та только два денечка. А за дочкой той преставилась и царица.

Черно от народу в Кремле, в колоколах перебойный перезвон, золото поповское, свечи в фонарях, сквозь снег крест огромный, черный, на кресте Христос кровью истекает— тоже помирает. «Святый боже» тихо, ладно тянут певчие дьяки да вознесенские монахи — несут царицу в Вознесенский монастырь под шелковым балдахином в кипарисовой долбленой колоде восемь бояр именитых, стрельцы в красных кафтанах стоят стенками, держат бердышами народ, рвущийся вперед — подбирать деньги, которые бросали дворяне на ходу из мешков на помин царицыной души.

Идет за гробом царь, ведут его под руки двое — боярин недавний Ордын-Нащокин, второй не боярин, да больше боярина — ближний человек Матвеев Артамон, уставили на царские плечи бороды — один седую, шилом, другой русую, окладистую. Царь идет в смирной чернобурой шубе, толстый, тяжкий, еле ноги передвигает, сам бледен, глаза ввалились, взор угрюм.

Умерла царица, умерла царева молодость. Шагая черными сапогами по мокрому снегу, снова слышит царь царицыны шепоты про Никона… Проклял его, царя, патриарх…

И вспоминает перед собой царь царицу свою как есть в постели царской, в голубом повойнике… Вон она в гробу, торчит только ладный, белый ее нос… «И дети его-де будут сиротами…» — вспомнил царь, оглянулся. Идет за ним Алеша-сын, тоже в черной шубе на черно-бурых лисах, без шапки, бледен, заплаканы глазки — жаль ему матку-то… Вот он, сирота и есть!

Царь метнул взор направо, налево, на тех, кто вел его под руки. Истинно — не знаешь, кто куда, кто тебя предаст, а оба смотрят так, словно влезть хотят в душу… И Афанасий и Артамон первые по нем, готовятся они править, коли он, царь, помрет, будут они и Алешу опекать, растить, как дядька Борис Иваныч…

Из кучки боярынь, что вели да несли на руках царевичей Федю, Ваню, Сеню да царевен, послышался детский плач; плакал Сеня — холодно ему, бедному… «Ух, теперь что подымется! — думал царь. — Теперь все бояре Милославских, царицыну родню, грызть будут…»

Шествие входило в Вознесенский, внесли колоду с телом, ставили посередине собора — слушала бы царица свою последнюю обедню.

И увидал царь вдруг — непреклонно стоит над гробом высокая черная женщина, прямая как укор, как осуждение. Молится истово, поклоны бьет, как на пружине.

«Федосья! — узнал ее царь по строгой повадке. — Морозова! Ведьма!»

И сразу открылось царю: вот его враг смертный, осуждает его за царицу. Никогда она не простит ему и Никоновых дел. Да ничего она не простит, рада, ведьма, она его горю. Всё одно к одному. Ну, монахи в Соловках бунтуют, мужики на Волге помещиков да вотчинников жгут, Стенька по Хвалынскому морю гуляет. Все это далеко. А вот тут, в самом Кремле, в Вознесенском монастыре, стоит черная баба с белым лицом, с застывшими бешеными глазами, ненавидит его, царя, лютой ненавистью, клянет его… Да и не одна она, эта баба! Гнев всей земли, непомерная злоба пылает в этой бабе, стоящей черной свечой над мертвой царицей.

— «Благословен еси, господи, научи мя оправданиям своим…» — тихо стеная, вздыхает хор.

«Земля бунтует, а вот где он, корень, — в этой черной женщине. В ближней боярыне! Кому ж можно верить? Аввакумовы письма получает, чтет, переписывает, дале шлет. Оба — он и она — меня проклинают… мою Марью погубили».

И трех месяцев не прошло, как схоронили царицу Марью, как по весне снова шел царь по Кремлю в Архангельский собор: хоронили теперь царевича Семена — простыл ономнясь младенец, как матку хоронили…

Проклятия Никона потяжеле каменного дождя.

В Коломенском перестали работать резчики и столяры, изографы[168] из Оружейной палаты взялись расписывать потолки, стенки, вставки над окнами, над дверьми… Первый царский изограф Семен Ушаков правит всем делом, с ним работают его товарищи — Иван Макилов, Федор Юрьев. Травы и цветки делает армянин Богдан Султанов на «персидское дело»… Ангелы, архангелы парят по потолку, святые сияют. Тут же, по стенам, указал царь написать и великих воителей древности — Александра Македонского, Юлия Кесаря, Дария Персидского и других. Искусно написаны аллегории Еуропы, Азии, Африки, разных стран и гербы разноличные. Не то что глаза, а и ум разбегается.

Атамановы казаки кинули Мазандеран, вышли в море — пошарпали еще восточные берега Каспия, добавили добычи, но все равно нужна была земля. Стали станом на голом Свином острове под Баку, — кругом качается бурное море, раскаленные солнцем скалы, песок да галька, лето идет в грозах да бурях, хлеба нет, а шаховы корабли не дают передохнуть. В каленом июле подошло к Свиному семьдесят шаховых кораблей, обложили казаков со всех сторон: куда ни глянь — на бело-зеленых волнах диковинные пестрые корабли с высокими кормами, на белых парусах.

Приходилось казакам тут одно: либо победить, либо помереть! Победили.

Дрались впритын, стояли насмерть, топили отчаянно персидские корабли — всего три из семидесяти спаслись, и на одном еле ушел командовавший персами Менеды-хан. Разин-атаман захватил великие богатства Менеды-хана да его детей взял, дочку-красавицу да сына-юношу.

Дорога обошлась победа, — почитай, треть у казаков была убита да переранена, силы ослаблены, а разъяренный шах готовил еще больше кораблей. Надо было уходить с моря на землю. Куда? Оставался один путь — домой, на Волгу, на Дон. А на дороге Астрахань — город с пушками, Черный Яр — город с пушками, Царицын — город с пушками, везде стрельцы. В Астрахани стоял уже «Орел» — царев корабль многопушечный. И в море, у острова Четыре Бугра, встретил Разина на нескольких кораблях второй астраханский воевода князь Львов, Семен Иваныч, и объявил:

— Коль сдадут казаки пушки да оружье да атаманов бунчук, так пропустит их князь Прозоровский-боярин на Дон миром.

Принял условия Разин, и в августовский яркий день по Волге к Астрахани по зеркальной воде подплывали десятки разинских стругов, за ними взятые персидские корабли— нарядные, увешанные пестрыми коврами, на шелковых цветных парусах. Разин шел впереди, как победитель, на большом струге под золотым парусом, на мачте в ветре вились цветные ленты. Народ астраханский дивился, ахал, толковал на разные лады — какое счастье! Разинские люди оставили струги на Волге, на острову, и запрудили все торжки и базары, одетые все «как короли»[169], в бархатных, шелковых, затканных золотом кафтанах с драгоценным оружием в самоцветах, с венцами на шапках из жемчугов и камней, и разбазаривали мешки с драгоценностями.

Сам атаман прохаживался по Астрахани, стоял на берегу, крутил ус и, глядя на царский корабль великий с пушками «Орел», усмехался. Донские казаки при встрече со своим атаманом били челом в землю, величали его «батькой», смотрели, как пышно гуляли да пьянствовали с ним, с атаманом, астраханские воеводы да стрелецкие головы. Над алой вечерней Волгой песни, трубы, гульба, стрельба… До нынешнего дня помнит народ, как Разин бросил в воду, жертвой Волге за свою удачу, персидскую красавицу, свою любовницу. Брата ее он подарил боярину и воеводе князю Прозоровскому.

И пошел Разин по Волге, на Дон, а по рекам, лесам, степям кругом его катилась взводнем молва о его счастье-удаче, и с ним плыли на лодках, к нему бежали пеше, рвались, скакали на конях тысячами гулящие люди, жаждавшие счастья, богатства, добра, теплой правды и горячей мести жестоким боярам, дворянам и их приказчикам.